Так что городок, по которому брел Вренек, почти опустел, а немногие жители прятались в домах. Общая конюшня выгорела, увидел он. Как и контора землемера. Несколько мужчин и женщин стояли у таверны, ничего не делая и не болтая, они только смотрели на проходящего мимо Вренека.
Он помедлил, глядя в узкий переулок за таверной и надеясь увидеть однорукого, что был тайным дружком мамы Орфанталя, ведь именно в переулке тот и жил. Но его не было на привычном месте у входа в погреб. Затем он уловил легкое движение дальше в тени переулка, что-то мелкое и сгорбленное, пытающееся согреться под тонким одеялом.
Вренек пошел туда, ступая тише, будто выслеживая птицу на гнезде. Он не помнил, как звали того мужчину, так что молчал.
Когда фигурка дернулась и подняла голову, Вренек замер. Увидев на грязном лице глаза, которые хорошо знал.
- Джинья?
Услышав имя, девушка отползла, прижимаясь к стене и отворачиваясь. Голые ноги вылезли из-под тонкого одеяла, подошвы черные и в трещинах.
- Прочему же ты не в семье? Ма сказала, ты там. Сказала, ты ушла ночью, когда я спал. Когда еще выздоравливал.
Она молчала.
- Джинья? - Вренек подошел ближе. - Тебе нужно пойти со мной.
Наконец она подала голос, сказав тонко и устало: - Она меня не хочет.
- Кто?
Девушка всё отворачивалась, пряча лицо в тени. - Твоя мать, Вренек. Слушай. Ты дурак. Иди прочь. Оставь меня.
- Почему она не хочет тебя? Я тебя спас!
- Ох, Вренек, ты ничего не знаешь.
Смутившись, он огляделся, но вокруг никого не было. Те, что у входа, не пришли помочь или даже поглазеть. Ну ничего он не понимает во взрослых!
- Я сломана изнутри, - сказала Джинья унылым голосом. - У меня не будет детей. Внутри всё болит. Последняя моя зима, Вренек - вот чего я хочу. Ни к чему. Ни к чему всё.
- Но, - сказал Вренек, - я тоже сломан изнутри.
Она была так неподвижна, что он счел, будто она не услышала. Но потом она зарыдала.
Он подбежал к ней. Встал на колени, положил руку на плечо. От нее воняло. Воняло, как в сараях стариков, что гонят брагу; только сейчас Вренек заметил гнилую картофельную кожуру в канаве, которой она, похоже, питалась. - Слушай, - начал он. - Ты не хочешь умирать. Хотела бы, не ела бы такую дрянь. Хотела бы, не грелась бы одеялом. Я люблю тебя, Джинья. И эту сломанность. Эту боль. Она просто живет внутри, снаружи ты такая же, как раньше. Вот что мы дадим друг другу - то, что снаружи. Понимаешь?
Она утерла лицо и подняла взор, уже не блуждая глазами. - Не то, Вренек. Это не любовь. Ты слишком молод. Не понимаешь.
- Неправда. Мне уже одиннадцать. Я сделал копье, я хочу выследить их и убить. Телру, и Фараб, и Прилла. Хочу тыкать их копьем, пока не умрут. А ты будешь смотреть, как я их уделаю.
- Вренек...
- Идем со мной. Осмотрим монастырь.
- Я слишком пьяная, чтобы идти.
- Оттого что ешь дрянь.
- Она убивает боль.
- Так что ты можешь идти без боли. - Он протянул руку и помог ей встать. - Я готов заботиться о тебе. Отныне.
- Твоя мать...
- А после монастыря мы уйдем. Говорю тебе. Мы пойдем охотиться на тех, что навредили тебе.
- Тебе их никогда не отыскать.
- Отыщу.
- Они тебя убьют.
- Уже пробовали. Не сработало.
Она позволила ему поддержать себя, он ощутил тяжесть и тупую боль в месте, где шрам от меча. Они чуть не упали, но вышли из переулка.
Когда они были на улице, один из мужчин у дверей таверны крикнул: - Напрасно время тратишь, сынок. Всё, чего получишь - лужу крови.
Остальные загоготали.
Вренек взвился: - Вы, взрослые, от вас один стыд!
Все замолчали. Вренек с Джиньей медленно шагали по главной улице. Она тяжело опиралась на мальчишку, но он стал большим и сильным, и там, где солдат ударил его, болело чуть-чуть, не как в первое время, когда он подумал, что что-то лопнуло.
Все сломаны изнутри. Некоторые чуть сильнее, и когда внутри болит, можно лишь делать вид, что все хорошо. Снаружи. Тяжелая работа, но ведь жить значит работать. У него были годы практики.
- Ты вспотел, - сказала Джинья, когда они вышли в предместье и поглядели на вершину холма, где притулились горелые руины монастыря, криво улыбаясь им выбитыми зубами стен и маня воротами без створок.
- Жарко.
- Нет, сейчас холодно.
- Я тяжко тружусь, Джинья. Я привык, и это хорошо. Знаешь, почему?
- Почему?
Он обдумал, как же выразить свои чувства, и кивнул. - Напоминает, что я жив.
- Прости, Вренек, - сказала она. - За ожоги, ведь ты тащил меня по горящим комнатам. Нужно было сказать прежде. Но я так злилась на тебя!
- На меня? Я ведь спас тебе жизнь!
- За это и злилась, Вренек.
- Ничего особенного не было, - сказал он не сразу. - В тех комнатах. И мебели почти не было. Так что места, где живут богатые... они просто комнаты.
Они еле брели, взбираясь на холм. Услышав его слова, Джинья фыркнула: - Богатые сказали бы иначе.
- Я видел те комнаты. Пусть говорят что угодно. Я видел.
- Ты дружил с Орфанталем.
Вренек покачал головой. - Я был плохим другом. Теперь он меня ненавидит. Но все равно. Взрослые из благородных меня больше не пугают. Орфанталь был не такой, но мне жаль, что он меня ненавидит.
- Благородные, - пробормотала она, и он ощутил сладкое дыхание. - Кажется, я одного себе нашла.
Он не понял. Впрочем, она же была немного пьяна.
Они выбились из сил и не разговаривали, холм оказался крутым, дорога скользкой под тонким покрывалом снега. Монахи явно все умерли, иначе они бы всё расчистили. Ничего живого вокруг, даже вороны давно разлетелись.
Наконец они дошли до вершины и Джинья отступила, чтобы стоять сама, хотя и протянула руку.
Вдруг оробев от ее жеста, от ощущения тоненьких пальцев и впалой ладони, столь легко утонувшей в его слишком большой лапе, Вренек молчал. Однако ощущал себя совсем взрослым.
- Мне уже не так холодно, - сказала она. - Я не пьяна, и боль возвращается.
Он кивнул. Да, боль вернулась, и не только там, куда ранил его солдат. В других местах тоже, повсюду. Уколы. Колет везде, везде. Уже не в силах терпеть неподвижность, он шагнул и она пошла за ним. Вместе они брели под укрытие разваленных ворот.
- Они имели обычай носить пищу в городок и раздавать бедным, - сказала Джинья. - Только раз или два в году. В те годы, когда пищи не было, все злились. Виной были всего лишь плохие урожаи, когда им хватало только для себя. Но все их ненавидели.
Они прошли под арку и оказались на замусоренном дворе, замерев при виде покрытых снежком трупов.
Джинья потянула руку, вырываясь.
А он вдруг оказался подавлен болью. Кровь пошла из раны от меча, и вся борьба оказалась проиграна - его охватила темнота, он падал... хотя за миг до бесчувствия услышал крик Джиньи и ощутил, как удаляется ее ладонь.
Когда он открыл глаза, то лежал на спине, и снег там успел растаять. Джинья стояла на коленях рядом, она стащила одеяло и укрыла его. Он видел слезы на щеках. - Что такое?
- Ты упал в обморок. Была кровь. Я думала... думала, ты умер!
- Нет, - отозвался он. - Не умер. Просто рана вспомнила меч.
- Не нужно было мне помогать.
- Я не мог не помочь, - сказал он, отгоняя внутреннюю слабость, и сел.
Она утирала щеки. - Думала, я остаюсь одна. Снова. Вренек, я не смогу с тобой. Все потеряла, ничего нет, и пусть так и будет.
Он смотрел, как она встает, смотрел, как он отрясает корку снега с голых тощих коленей, видел трещины и шрамы на красной коже. - Не заставляй меня надеяться, - сказала она. - Это нечестно.
- Ты меня бросаешь?
- Я сказала! Я не могу с тобой!
- Не умирай в том переулке, Джинья.
- Хватит слез. Не умру. Я живучая. Им нас не убить. У меня запасена еда. Не все взрослые плохи, Вренек. Не думай так, или станешь совсем одиноким. - Она огляделась. - Здесь можно найти плащи и настоящие одеяла - даже конские попоны. Не все склады сгорели. Я поищу и что-нибудь найду. До смерти не замерзну.