Не думаю, чтобы в тот момент я ощущал себя каким-то особенным, но вдруг я снова услышал радиоголоса, Би-би-си и Франс Интернасьональ, которые этих парней называли сущими дьяволами, громилами, насильниками… Я знал, что они делали два-три часа назад и что они делали на протяжении последних восьмидесяти дней, и тем не менее видел в них друзей, даже братьев, видел в них таких же людей, как я, принадлежащих к роду человеческому. Они убивали, да, конечно же убивали, я только не знал, кровь скольких десятков людей запеклась на их дубинках и мачете. Наверное, они и сами этого не знали. Однако меня они пощадили. Более того, они оставили мне ковригу хлеба и кусок колбасы, обещали прийти на следующий день. Они хотели заботиться обо мне. Казалось, их мучает совесть — не потому, что они убивали, а потому, что делали это на моих глазах. Я не должен был думать, что имею дело с головорезами — с людьми, не способными проявить братские чувства.
В детстве с нами по соседству жил человек, которому жители квартала приносили на убой кроликов. Он ненавидел свою работу, но желающих заняться ею вместо него не было. Когда я проходил мимо его дома и видел вывешенные на стене сарая розовые тельца кроликов, он незаметно совал мне в руку или карман пакетик со сладостями. Он не хотел, чтобы я считал его плохим человеком, и с презрительной усмешкой отзывался о людях, которые желали видеть у себя на столе жаркое из крольчатины, а его вынуждали выполнять грязную работу. И я ему верил. Кто-то же должен был забивать кроликов — нельзя изменить то, что повелось с давних времен. И жители квартала поручили это делать ему, но это не значило, что у него не было сердца. Вот только у сладостей был привкус купленной симпатии, они как бы взывали о прощении грехов, но я все равно ими лакомился: считал своим долгом облегчить бремя этого мясника печального образа. Он не должен был чувствовать себя отверженным. И я подал Винсу руку, хотя меня охватила при этом дрожь. Но я не хотел, чтобы он, пусть головорез, считал себя отверженным нормальными людьми, человеческим обществом. Возможно, его поведение было только игрой, но я прочитал в его глазах нечто вроде благодарности. Его вынудили убивать, и отпущение грехов, полученное от меня, позволит ему делать это, не испытывая очень уж тяжких душевных мук. Кому из нас не приходилось или не приходится играть в своей жизни хоть в какую-нибудь игру!..
Едва они ушли, едва я вновь остался один, как тут же устыдился своих мыслей, устыдился тех дружеских чувств, которые испытал к этим бандитам, получив от них пару глотков воды. Продажными были даже мои чувства, а не только мысли, и я с отвращением взглянул на мутноватые бутылки из-под воды, на серый рыхлый хлеб — на ту цену, по которой продал себя.
Казалось, даже мой сарыч избегал встреч со мной, часами сидя на своем суку. Когда я предложил ему колбасы, он лишь косо взглянул на меня, издав несколько недовольных звуков. Я заметил, как он окреп. Пожалуй, его можно было назвать даже упитанным, хотя в последнее время я ему почти ничего не давал. Крыло его, должно быть, выздоровело, и я ударил чем-то по стволу дерева, чтобы он взлетел и я мог бы это проверить. Но он, сделав всего два-три скачка, насеста не покинул.
Что-то в наших отношениях изменилось. Я догадывался, что перестал быть для него полезным, и ненавидел его за неверность, за измену. Что ж, он был сарыч, а я — лишь поставщик корма для него, никакой дружбы он ко мне не испытывал, и все же я чувствовал, что сарыч злоупотребил моим участием и доверием. На его оперении я заметил мерцание. Блекло-матовый налет пропал, крылья блестели как тогда, когда я нашел его в саду. Ко мне он был равнодушен, сидел на суку, издавая время от времени свой крик. В нем слышались довольство, невозмутимость, даже бодрость, но главное — сытость. Крыло его явно зажило, это казалось невероятным, но ведь иначе он не мог бы охотиться.