— Сережка, не надо! — зачем-то кричу я.
— Пронесет, пронесет, пронесет! — скороговоркой бубнит Семушкин.
Подюков вскакивает и бежит по коридору. «Неужели струсил?» Но через минуту он так же быстро, с обезумевшими глазами на бледном лице, прибегает обратно, сжимая в руках две противотанковые гранаты. Я понимаю его. Одну из гранат он отдает мне.
— Сережка!!!
Я наспех ткнул свою руку в жесткую лапу дяди Никиты и, крепче сжав гранату, выскочил в окно.
— Куда же вы… робята? — взвыл наш старшой.
Я еще не понимаю, что хочу сделать, но страшный грохот толкает меня к танку.
Скорей, скорей, лишь бы не было этого страшного гула! В ближайшей воронке прихожу в себя. Оборачиваюсь. Сережка лежит позади меня. В одном из трех окон я вижу испуганное лицо дяди Никиты.
— Митрий, Серега!
— Прикрывай нас огоньком! Автомат возьми! — кричим мы и ползем дальше.
— Сережа, быстрей, Сережа…
Он яростно работает руками и коленками. В ушах стоит все тот же нестерпимый грохот…
Два взрыва следуют один за другим.
Мы не видим, что стало с танком, не видим своих товарищей, кричащих нам «ура», не видим дядю Никиту, протягивающего к нам руки.
— Дорогие мои други! — схватывая нас на лету, лепечет он.
Страшный грохот обрывается. Семушкин тискает нас обоих вместе, словно щенят. Мы тремся лицом о жесткое сукно его шинели и хлюпаем носами.
Я иду по берегу Волги и раздумываю над вчерашними событиями. Как нам с Подюковым удалось подбить обнаглевший танк — я не знаю. Все получилось как-то само собой. Если бы не этот нестерпимый грохот, может, мы не решились бы на такую дерзость. И как это Подюков додумался принести противотанковые гранаты? Может, сознание близкой смерти? Может, страх перед этим ужасным разрушением? Может быть, злобная ненависть, вызванная вторжением фашистского танка в нашу оборону? Мне очень трудно разрешить эти вопросы. Федосов, переросший нас с Подюковым на каких-нибудь пяток лет, по-отечески поздравил нас и сказал, что представит к награде. Этого мы никак не ожидали. Скорее всего нам думалось, что накажут, как напроказивших мальчишек.
Помню, как после свалился в угол на кипы бумаг. Ни о чем не думал и не мог думать. Сережка лежал рядом и отдувался, словно выпил ведро воды. Мы лежали, переглядываясь, и молчали. А потом нас одолел безудержный смех. Хохотали, как сумасшедшие, до слез, до колик в брюхе. Семушкин глядел на нас своими бледно-голубыми глазами и добродушно улыбался. Младший лейтенант Бондаренко назвал нас героями. Но от этого нам стало еще смешнее. Какие мы герои! Мелочь зеленая.
Все же после потери танка немцы стали не так нахальны. Танкисты пробовали спастись через нижний люк, но их перестреляли защитники правого крыла. Вся площадь перед нашим домом была усеяна вражескими трупами.
Сегодня ночью немного поспали, а утром съели лишний котелок жидкой пшенки. Настроение перешло на плюсовые градусы.
Минут сорок назад подошел к нам Федосов и спросил, кто из нас до войны занимался спортом. То ли от хорошего настроения, то ли от желания отличиться — только я сказал, что мне приходилось немного работать на турнике, бегать и пинать мяч. Тогда лейтенант направил меня к комбату, а капитан, после того как узнал подробности боя со злополучным танком, похлопал меня по плечу и предложил сесть и выслушать задание.
И вот я иду на одну из дальних переправ, чтобы разыскать старшину с продуктами, которые он должен принести в батальон. Я должен помочь ему, а главное, показать дорогу.
Переправа где-то напротив Красной Слободы. Это значит, что мне идти несколько километров.
Холодит. С Волги тянет сырью и запахом нефти. Высоко над головой пролетают снаряды и шлепаются на левом берегу или бултыхаются в Волгу, вздымая кверху водяные столбы.
Я стараюсь ближе держаться к круче, чтобы не угодить под шальную пулю или осколок. Гул бомбежки перекатывается по воде, как пустая огромная бочка по пахоте.
На берегу меня сразу же поражает большое число трупов. Они лежат в самых невероятных позах. Неужели не могут похоронить? Скоро я начинаю понимать, почему их не хоронят.
На «Красном Октябре» идут горячие схватки. Сверху без конца поступают раненые: их выносят на носилках, они бредут сами или ползут на карачках. У всех измученный вид, лица закопчены, глаза воспалены. Весь вспомогательный люд на передовой. Нет свободных рук, чтобы похоронить павших, нет лишних минут. Каждая секунда наших будней здесь заполнена беспрерывным боем, не умолкающим до глубокой ночи, каждый миг — это нечеловеческое напряжение сил, нервов, воли, это смерть.