Я вскидываю свой карабин и стреляю в пикирующего «юнкерса».
Семушкин огромным кулачищем грозит в сторону бомбардировщика. Еще раз мы меняем укрытие. На этот раз у нас настоящие окопы, неизвестно кем вырытые. Их маскируют заросли шиповника и боярышника.
Рядом с нами в таких же окопах сидят командир нашей роты Федосов и его связной Журавский.
— Ну как? — спрашивает нас Федосов.
— Держимся, — отвечает дядя Никита.
— Перегудова и Берестнева накрыло, — сообщает лейтенант.
Берестнев командовал вторым отделением нашего взвода, Перегудов — боец третьей роты. С ним мы прибыли в полк в один день. Он был старше меня на два года.
Я смотрю на Сережку, он на меня. «Вот оно, брат, какие дела».
— А Костька наш отмочил номерок, слышали? — Федосов улыбается, показывая крепкие зубы.
Мы выжидающе смотрим на лейтенанта. Дядя Никита что-то ворчит себе под нос, вроде: «С него сбудется».
— Как бочка завыла, он выскочил из воронки и давай ползать, — продолжает командир роты. — Я ему кричу: «Костька, сукин сын, вернись!», а он перекатывается себе с боку на бок да глазищами ворочает.
— Сомлел парень, — замечает дядя Никита.
— Ну, а когда бочка грохнулась, он и глаза закатил. А теперь отошел. Да вон он сам, — указывает Федосов на воронку, из которой высовывается кудлатая голова повара.
— А как котел-от? — беспокоится Семушкин.
— Пропал наш котел, — говорит Журавский и тоскливо смотрит под кручу, где стояла кухня.
— Поели, значит. — Дядя Никита втягивает голову в плечи и сворачивает цигарку.
— Выходит, опять не жрамши ночь встречать, — ворчит Подюков.
Чтобы заглушить голод, я решаюсь на отчаянный шаг:
— Дай закурить, дядя Никита!
Он мерит меня глазами с обмоток до пилотки, потом засовывает руку в карман брюк и достает щепоть махорки, очень схожей с соломой, пропущенной через соломорезку. Бойцы называют эту махорку «гвардейским табаком».
Свое табачное довольствие я и Сережка отдали дяде Никите.
— И мне, — брякнул Подюков.
Дядя Никита не удивился.
— Ну что же, нате, курите. В другое бы время отказал, а сейчас не могу. Душе полегчает, курите!
Мы поудобнее усаживаемся, сворачиваем толстенные папиросины. Подюков долго мусолит газету, но она никак не хочет склеиваться.
— Да ты зубами пообкусай, — советую я.
Семушкин извлекает кресало, прилаживает фитилек и деловито выбивает искры. Прикуриваем. Первым закашлялся Сережка. Я мысленно обзываю его скотиной. Но после второй затяжки в моем горле что-то сильно запершило, и я захлебнулся.
Дядя Никита посмотрел на нас с высоты своего роста и снисходительно улыбнулся.
— Табак неважный, — выдавил я сквозь слезы.
— Как только курят, — вставил Чингисхан.
После третьей затяжки я пообвыкся.
— Вам бы, товарищ Подюков, леденцы на палочке сосать, — выпуская клубы дыма через ноздри, говорю я.
Он уничтожающе смотрит на меня, потом плюет на огонек и кладет недокурок в нагрудный карман.
Бомбежка продолжается до самого вечера. До самого вечера мы, то есть я и Семушкин, дымим цигарками. Сережка смотрит на нас и глотает слюни.
В город мы вступаем ночью. Говорят, здесь нас должен встретить старшина, «Значит, будет жратва», — думаем мы. А покамест шныряем по развалинам разбитых вдребезги домов в поисках ужина. Подюкову повезло: он вылез из-под каких-то обломков с целым караваем хлеба.
— Вот это да! — довольно басит дядя Никита.
Сережка показывает на одиноко торчащую печную трубу.
— Из печки достал, — ликует он.
Мы добросовестно делим находку на три части и уплетаем пропахший дымом полусырой хлеб домашней выпечки.
— Вкусно, — лепечет Сережка.
— М-м, — соглашаюсь я, наворачивая за обе щеки.
Улицы города завалены битым кирпичом, кровельным железом, обломками балок и стропил. Вокруг нас пылают дома. Раскаленные стены с треском осыпаются. Тучи искр застилают темное небо. На наших лицах отсветы пожаров. Винтовки и автоматы кажутся обагренными кровью. Иногда в лицо бьет горячая волна воздуха. Мы прикрываем лица рукавами и торопимся проскочить опасное место.
Нашего брата бойцов — много. Все куда-то спешат, кого-то разыскивают, догоняют, спрашивают, ругаются.
Пересекаем трамвайную линию и выходим к Волге. Делаем привал.
Наш комбат уходит на розыски начальства, повар Костя — на поиски хотя бы какого-нибудь котла.
Мы стоим с Сережкой на берегу и смотрим на Волгу. Костры пожарищ отсвечивают в черной воде, словно в зеркале. На том берегу что-то тоже горит. На переправе шум, неразбериха.