— Слушаюсь, сержант.
Новость он воспринял с полным равнодушием, поскольку сейчас его заботила одна единственная мысль: трудно ли затеряться среди трех миллионов обитателей Нового Нью-Йорка?
Лайнер взлетел и быстро набрал высоту. Несколько минут Чарли, совершенно счастливый, смотрел в иллюминатор на розовые облака, проплывающие под ними. Как только погасла табличка «НЕ КУРИТЬ», Грист зажег одну из своих зловонных сигар, которую незамедлительно появившаяся стюардесса попросила потушить.
— Никакой закон не запрещает человеку в форме курить, когда у него возникает такое желание, и я не единственный, кто это делает.
— Дама, сидящая двумя рядами позади вас, особенно настаивает…
— Если дама, сидящая двумя рядами позади меня, не любит сигарного дыма, она может перестать его вдыхать.
Чарли, испытывавший к Гристу раздражения ни больше, ни меньше обычного, в изумлении услышал фырканье, перешедшее в долгий заливистый смех. Смех исходил из хвостовой части салона и принадлежал, вне всякого сомнения, ребенку, девочке… и она потешалась над Гристом. Он почувствовал, что и его самого неудержимо тянет расхохотаться. Интересно, сколько это продлится?
Грист сделался багровым, как язва, которой Чарли его постоянно награждал, и кадет был вынужден закрыть глаза, чтобы сосредоточиться и сдержать в себе хохот. Он начал думать об Эмпайр Стейт Билдинг, образ которого глубоко врезался в его память. Он представил его себе очень явственно.
Смех в конце салона неожиданно прекратился, и изображение огромного здания задрожало, как при землетрясении.
Он открыл глаза.
В проходе стояла девочка примерно того же возраста, что и он сам. От смеха у нее еще блестели слезы в глазах… глазах золотистого цвета с темными беспорядочными крапинками. Пока они смотрели друг на друга, к ней вернулась серьезность. Она совершенно не обращала внимания на присутствие Гриста.
— Вы в Новый Нью-Йорк? — спросила она.
Чарли согласно кивнул.
— Вы победитель конкурса, организованного Службой поиска новых талантов?
Чарли снова подтвердил. Хотя он отчетливо слышал оба вопроса, но не заметил, чтобы губы девочки шевелились.
— Я тоже, — добавила она. — Мое имя Линда. Линда Ван Шпи. А вас как зовут?.. Нет-нет, не говорите. Просто подумайте, как вы думали об этом здании.
— Чарли 3-ей Роты.
— Более глупой фамилии я еще не слышала. Сейчас мне нужно вернуться на место, но мы можем продолжить беседу до самого Нового Нью-Йорка. В тайне. Это самое приятное в мышлении… тайна всегда хорошо сохраняется.
Чарли снова кивнул, и девочка, Линда, тут же удалилась.
— Что все это значит, черт возьми? — спросил Грист. Он явно пребывал в замешательстве и даже раздавил свою сигару в пепельнице.
— Не знаю, сержант.
Жизнь в Оверкиле научила Чарли лгать убедительно.
— Расскажите мне о себе, — потребовал голос Линды.
Она сидела возле иллюминатора и смотрела на плывущие розовые облака. Чарли видел их глазами девочки. Она была близорука, и Чарли решил показать облака посредством своего зрения. От удивления у Линды перехватило дыхание, и Чарли почувствовав это, испытал легкий озноб.
— Я сирота, — сказал он.
— Я тоже, — ответила душа Линды.
Их сознания слились воедино.
Ничто в короткой и скучной жизни Чарли не давало ему повода считать себя телепатом, впрочем, он никогда и не пробовал искать подтверждений. Он знал, что подобные вещи возможны, хотя и маловероятны. В течение трех часов полета он был занят исследованием внутреннего мира Линды, — и само открытие в себе дара телепатии не потрясло его сверх меры.
Это казалось таким естественным. Он находил естественным знать во всех подробностях тело девочки, и что она может знать его так же; естественным, что она видит его отношение к Гристу, и естественным почувствовать шок, испытанный ею от того, насколько сильны его чувства (хотя сам он и не ощущал их силы); естественным помнить о тех давних пополуденных часах, проведенных ею в играх со своим братом-близнецом, и особенно — о том роковом дне, когда она, совершенно беспомощная, присутствовала при трагической гибели на воде самого близкого существа. И она ощутила ответную тревогу Чарли в собственной душе. Он никогда ранее не знал скорби и теперь открывал для себя, до какой степени она тяжела!