И вот, сей карлик, видишь ли, кунштюк выкинул: вроде бы, в результате некоторых термоядерных процессов, произошли резонансные явления в полевых структурах. В результате станция приказала долго жить. Вместе с ней погибли все бедолаги-ученые. За исключением одного: француза Эжена Куртье. Ну, ты о нем слышал. О том, чем он там занимается, я имею самые туманные представления. Да это нам и не нужно.
Француз находится в самой прочной части станции, в одном из барабанов в основании спиц тора. В каком именно, неизвестно, но то, что он в барабане, это абсолютно точно, поскольку в них только внутренние бронекоробки. Больше ему прятаться просто негде.
Он сумел запустить аварийный маяк гиперсвязи. Информационная емкость у этого маячка, сам знаешь какая – десяток слов. Сообщил, что у него достаточно воздуха, воды и продовольствия. То, что кроме него все погибли, абсолютно точно.
Кривцов вздохнул:
– Обратной связи, как ты понимаешь, нет. А он не знает, будет ли ему помощь. В такой ситуации человек долго не протянет даже при наличии воздуха, еды и питья. Насколько мне известно, в этом плане у него никакой подготовки нет.
Положение осложняется тем, что цепь финишных гипермаяков на подходе к станции сильно пострадала. Откровенно говоря, – Федорыч поскреб затылок, – неизвестно вообще, работает ли она. А если работает, то как? Хуже всего, если настройки сбиты. Так что финишный створ для выхода из джампа придется программировать по матрице-шаблону. А эта процедура, сам знаешь, какая.
Начальник управления помолчал.
– Дела у Куртье аховые. Вот его, брат ты мой, и надо вызволить. Кроме тебя туда никто не сбегает, так ты уж постарайся.
Александр рассеянно посмотрел на голограмму:
– Какой ты кубик назвал? 98-70-20? Елки-моталки, это же на пределе досягаемости.
– Да уж, не близко. Придется идти на легком поисковике, только они безукоризненно в джамп-режиме работают. Да и в прямой космогации концы изрядные получаются, и здесь скоростенка лишней не будет.
Пойдете вдвоем, больше народу брать нельзя, поелику велено вместе с этим Эженом забрать результаты исследований, которые эту самую научно-техническую революцию и реализуют.
Александр задумался. Само по себе дело было достаточно простым. Но вот дальность, полная неизвестность того, какая там обстановка, сильно осложняли задачу.
Кривцов, покосившись лупатым глазом в окно, проговорил:
– Старик, я тебе задачу предварительно объяснил. Подробности чуть позже. Давай-ка, дружок, выпьем, – и набухал мало не по полному лафитнику коньяка.
– Мы, чай, с тобой три года не виделись. Могу я со старым приятелем за воротник заложить?
– Как можно, экселенц! Такое пристало, простите, лишь боцманам в портовом кабаке. Ваш день, вероятно, расписан по минутам?
Кривцов значительно сказал:
– Друг мой! Тот, кто не отыщет для старого товарища час-полтора – просто неудачник. Чем бы он, каналья, не занимался.
– Ваша правда, экселенц. Поехали.
Пропустили по чарочке. Федорыч достал темно-синюю пачку сигарок «Мистер Спэйс», предложил.
– Старик, ты с ума сошел! Здесь же запрещено курить.
– Плевать мы хотели на всякие дурацкие запреты. У нас свои порядки.
Ткнул на селекторе клавишу «confidentially», блудливо скосил глаза и пропел баском:
– Одна баба раздурачилася…
Александр подавился дымом, захохотал, вспомнив старую историю.
Как-то в академические времена, пригласили они к себе в комнату двух девчонок с факультета обслуживающих систем. Вечер проходил в полной гармонии. Утомленные курсантки в неглиже, валялись на ковре. Александр в халате развалился в кресле. Федорыч в совершенно непристойном виде – в чем мать родила – подошел к нему с рюмкой.
– Старик, споем. Посвятим наших дам в древнее искусство.
И они запели жуткую похабщину, неведомо из каких исторических глубин, забредшую в современный мир. Песню о том, как в некую деревню привезли огромный фаллос «на восемнадцати возах», и как обрадовались этому событию деревенские бабы.
Кривцов, басистым речитативом наигрывал первую часть куплета, Александр вступал в конце. Потом, сделав испуганные и значительные лица, прижав пальцы к губам, тихонько пели припев:
– Раз-два, люблю тебя,
Люблю тебя…
В этой древней непристойщине было какое-то необъяснимое очарование, словно в куске старого домотканого полотна, расшитого петухами.