Доктор довольно потер руки:
– Вот за это хвалю. Молодец, просто молодец. Ну, так что, запускаем французов?
Комната заполнилась важными господами в шитых золотом мундирах дипломатического корпуса. От переливов красок парадной одежды, огромного количества цветов, от запахов дорогого одеколона моментально возникла атмосфера яркого и значительного события.
Высокий стройный человек с седой романтической шевелюрой и великолепным галльским профилем произнес прочувствованную речь, которую Александр понимал через слово. Переводчика не было, отчего-то решили, что он знает французский. Впрочем, все было ясно без всяких слов.
Посол вручил ему белый эмалевый крест на трехцветной ленте и дивной красоты бумагу, стилизованную под пергаментный свиток – свидетельство о пожизненном пенсионе. После чего важные господа откланялись. Александр подумал:
– А Куртье-то не было. Обиделся французик на грубое обращение.
Доктор вышел проводить высоких гостей, а в маленькой прихожей зарокотал круглый басок Кривцова:
Навигацкие ребяты – питухи,
Собиралися у Яузы-реки,
Во кружале, во царевом кабаке.
Они денежки зажали в кулаке.
Александр радостно засмеялся – Николай пел неофициальный гимн Московской космической академии, которую все курсанты считали отчего-то прямой наследницей Навигацкой школы, учрежденной самим Петром Великим.
Федорыч своими плечищами заполнил всю палату. Сияли оконные блики на его смуглой лысине, сияли его лупатые глазищи. Он пожал руку – словно подкову гнул:
– Ну, здорово, почетный легионер!
Сзади раздался сердитый голос Алены:
– Да отодвинься ты, шифоньер, дай с человеком поздороваться.
Стала целовать его, вымочила слезами:
– Что ж ты с нами делаешь, поросенок! Разве можно так людей пугать? Три месяца как селедка в холодильнике провалялся.
Она уселась на кровать, стала шарить по многочисленным пакетам:
– Я тебе пирожков напекла, с мясом и рыбой. А вот капустка квашеная, как ты любишь – с брусникой. Антоновка, твоя любимая. А огурчики, взгляни, Сашка, соленые, с хреном и чесночком.
У несчастного Сашки рот мгновенно наполнился слюной – госпитальное меню такие продукты органически не переносило. Он воровато взглянул на дверь и хищно схватил огурчик.
Николай крякнул:
– Вишь, оголодал, бедняга, – полез в боковой карман пиджака, – давай-ка по глоточку.
Алена зашипела:
– Ты с ума сошел! В больнице!
Николай захохотал:
– Это, мать, не больница, это госпиталь – заведение для мужиков. Не волнуйся, для него это сейчас самое лучшее лекарство.
От рюмки водки жидкий огонь пошел по жилам. Он медленно вдохнул, захрустел огурчиком.
– Господи, ребята, до чего же я рад вас видеть.
Красавица Алена хлюпнула носом:
– А уж мы-то как рады.
Александр успокаивающе погладил ее по руке:
– Ну, успокойся, Аленушка. Я тебе флаер подарю, самый шикарный.
– Сдался мне твой флаер. У меня свой есть.
– Да он у тебя года три в ангаре стоит сломанный.
Алена рассудительно сказала:
– Не три, а всего полгода. Это хорошая машина. Если бы этот великий механик, – она мотнула головой в сторону мужа, – не лазил бы в нее, ей бы сносу не было.
Николай весь засиял:
– Нет, Сашка, ты видишь какая у меня жена? Другая бы все жилы вытянула: подай новую машину. Золото, а не женщина.
– Поди, вытяни из тебя хоть что-нибудь, скупердяй! Себе дороже просить.
Разговор шел легкий – общение людей, любящих друг друга и радующихся встрече. Кривцовы были деликатны: о прошедшем не было сказано ни слова. Посидев еще минут двадцать, они распрощались, договорившись о следующей встрече уже у себя на даче.
– По грибы сходим, Санек. Нынче в Подмосковье грибов – страсть. На рыбалку съездим, ушицу сварим. А баньку-то я соорудил – настоящая липа, брат, сладость души. Ну, на кой он сдался этот космос.
– Да уж, Коля, отлетался. Матвеич посвятил.
– Ну и славно. Сколько мытариться можно? Шкура-то она своя, родимая. Да еще и единственная.
Александр какое-то время полежал, глядя в потолок. Потом стал задремывать. В это время раздался крик Антонины Васильевны:
– А ну куда, куда? Нельзя к нему, доктор запретил. Вишь, шныра, какая, лезет, как к себе домой.
Ответом было какое-то невнятное бормотание с умоляющими интонациями. Александр поразился: всегда деликатная и мягкая Антонина Васильевна лаялась, как базарная торговка, уличенная в обсчете.
В палату вломился толстенький потный человечек в мятом костюме. Галстук сбился набок, седые остатки шевелюры стояли встрепанным нимбом вокруг лысины. Отдираясь от неумолимой сестры, он взмолился: