И я чувствую отклик в его взгляде, мимолетный, но яркий — словно вспышка за пеленой дождя.
Секундное колебание.
— Допустим, — сбрасывает вызов.
Но телефон по-прежнему держит в руке.
— Условия такие, — выпаливаю я, облокачиваясь о диван так, что Граф больше не видел мое лицо — только ноги. От той краткой общности, которая возникла между нами, не осталось и следа. Теперь мы торговцы, обсуждающие сделку. — Я рассказываю вам историю, по несколько часов в день, на протяжении… допустим, месяца. И если вы не остановите меня до конца этой истории, если вам не станет скучно, то кольцо достанется мне. И, конечно, вы не сообщите в полицию.
Он делает такое резкое, нетерпеливое движение головой, что я тот час же исправляюсь:
— Просто никуда не сообщите. Украденное, конечно, останется вашим.
— История правдивая?
— А это вы сами решите.
Граф медлит, только я уже знаю ответ. Но, на всякий случай, добавляю:
— Вы ничего не теряете…
— Кроме возможности наказать воришку.
— Вы всегда успеете это сделать.
Он откладывает телефон на диван. Наконец-то… Я прикрываю глаза и запрокидываю голову — уф! Хорошо, что он не видит.
— Начнете прямо сейчас. Я должен понять, что на что соглашаюсь.
— Конечно, — я поднимаюсь и одергиваю платье.
Прямо сейчас…
Зашториваю окно, зажигаю на камине свечи, задумчиво прохожусь по комнате — сгущаю краски, замедляю время. Касаюсь книжных корешков, статуэток и фото в резных металлических рамках — словно вбираю их в свою историю.
А еще недавно казалось, что самое сложное — позади. Кольцо уже было у меня в руке, мне оставалось только уйти. Не хватило пары минут, полусотни шагов… И вот, теперь я собираюсь рассказать Графу сказку, которая так глубоко впиталась в мою душу, так крепко сплелась с моим сердцем, что стала управлять моими желаниями и поступками. Историю, которая привела меня в этот дом…
Граф уже снял пальто и перчатки. Удобно расположился на диване и теперь, словно коршун, следит за мной из мерцающего полумрака. Он уверен, что я блефую.
Опускаюсь на кресло, словно на трон. Кладу руки на подлокотники. Игры закончились, Граф. Начинается битва.
— Эта история началась несколько лет назад в небольшом городке — примерно в таком, из которого родом вы…
— Как вы узнали, откуда я родом? — с легким раздражением перебивает он.
— Гугл подсказал.
— Вы изучаете досье всех своих работодателей?
— Только тех, кто в требованиях к кандидатам указывает: «молчаливая, можно — немая». Я могу продолжить?
Он делает невнятный жест рукой — мол, давайте.
— На окраине города, у самого леса, стоял двухэтажный деревянный дом, старый, кособокий — ему было за сотню лет, — прикрыв глаза, рассказываю я — и словно наяву вижу эту постройку — дряхлеющие стены крепко держат залатанную крышу. — Его построила большая зажиточная семья еще в те далекие времена, когда город только начинал прорастать из деревни. С тех пор дом много раз достраивали, перекраивали и перекрашивали — если подколупнуть краску ножом, можно было насчитать десятки разноцветных слоев — точно годовые кольца у дерева. А семья все мельчала, пока не осталось из целого рода лишь двое — отец и сын.
…Это дом с душой, воспоминаниями и мечтами. Я слышу его ворчание, когда дует ветер, — такой сильный, как сейчас. Вижу, как он захлопывает окна — щурится, — когда льет косой дождь. После недели жары небо взбунтовалось, оно пенилось и брызгало молниями. И дом, и весь город сливался с серым вечерним пейзажем, размытым грозой.
В такой вечер на втором этаже, в просторной комнате с четырьмя большими окнами, стоял, прислонясь к изъеденному жуками комоду, Глеб — семнадцатилетний парень, последний из рода Старобогатовых. То, что он видел, заставляло его сердце с размахом биться о грудную клетку. Лана — медовая принцесса, дочь богатого владельца огромной пасеки — не обманула — и пришла. Всем Кенам города предпочла его, парня из автомастерской.
Ее могла остановить его бедность. Или запах машинного масла, который так въелся в кожу, что не оттирался мылом. Или гроза, в конце концов. Но вот Лана здесь — насквозь пропитанная дождем. Сидит на его широкой, застланной самотканым покрывалом кровати, укутанная в вязаный плед. Держит двумя ладонями большую кружку липового чая — и дрожит от холода. И все ее сверкающие сережки, браслетик, цепочка, колечко — все дрожит вместе с ней. Как же Глебу хотелось, чтобы на ней только это и осталось — сережки, браслетик, цепочка, колечко. У него все тело горело от желания дотронуться до нее.
Была бы это просто подружка, Глеб, не мешкая, предложил бы ей переодеться в свою сухую одежду. Но с Ланой было иначе. Он знал, что не сможет просто стоять, подпирая взглядом дверь, и слушать, как принцесса раздевается за его спиной. Глеб чувствовал — резью в солнечном сплетении, покалыванием на кончиках пальцев, волнующим давлением внизу живота — единственный способ согреть Лану — это снять с нее одежду самому. Маечку, прилипшую к телу. Шортики, набравшие так много воды, что поменяли цвет. Бюстгальтер, шлейки которого, дразня, выглядывали из-под майки. И, в последнюю очередь, — трусики. Он словно по-настоящему чувствовал, как его пальцы преодолевают сопротивление мокрой ткани, которая липнет к длинным загорелым ногам Ланы, к ее коже, прохладной после дождя… Глеб сжал пальцами выступ комода, чуть качнул головой, сам себе, — иди, чего ждешь — и поймал ее взгляд.