Минута обернулась четвертью часа. Наконец показался на крыльце в обществе старика со старухой. Что-то покивал согласно, помахал рукой и торопливо устремился к «Москвичу».
— Деда моего сродная сестра, — пояснил, садясь в кабину.
— Сродная? — переспросил Шатохин с легкой иронией.
— Двоюродная, двоюродная, — поправился Акаченок.
Он был довольно грамотный парень, заочно учился на четвертом курсе филфака в университете, но от некоторых местных словечек избавиться не мог и просил Шатохина сразу поправлять, если какое вырвется ненароком.
Сразу за околицей последовала развилка. Акаченок свернул вправо, на дорогу поразбитей.
— Вечером они картошку копали, — говорил он о стариках, дальних родичах, — не слышали. Да и попробуй. Огород у них на полкилометра тянется. А ночью, дед говорит, вроде как проезжали на телеге, скрип слышал. А может, и почудилось, говорит.
Акаченок пристально вглядывался в накатывавшую перед капотом «Москвича» сухую, в неровностях, серую дорогу.
— Сырость была бы, отпечатки следов заметить можно. Да еще как назло Курослепов ободовые колеса поменял на шинные, мотоциклетные. Вот и ищи тележный след.
Райцентр скрылся из виду, дорога вошла в хвойный сумрачный лес. Чем дальше, тем все ухабистей делался путь — леспромхозовские трактора постарались. «Москвич» с черепашьей скоростью, но без остановок полз по лесу. Легковая машина явно была не рассчитана на такие ухабы. От напряжения капельки пота выступили на лбу водителя.
Новая развилка обозначилась, опять справа. Акаченок вышел, походил в полунаклоне, скрылся за густыми лапами ельника. Шатохин не знал, оставаться ли ему на месте или нагонять товарища.
— Иди сюда, Алексей, — послышалось вскоре.
Акаченка он застал склоненным над крохотной лужицей. Она сохранилась от давней непогоды: закрытая тенью деревьев, высыхала медленно. По краям ее, словно след затягивающейся, заживающей раны, влажновато блестела глина. На ней, на этой глине, четко проступал след сильно стертой шины.
— Вот-т она! — сказал Акаченок, выпрямляясь.
— Чья только?— сказал Шатохин.
— Курослеповская, — убежденно сказал Акаченок. — Кто на мотоцикле катать будет на такой лысине. А других телег с шинами я во всей Нежме не знаю.
По мрачному, не располагающему к разговору ельнику они неторопливо прошли с километр и обнаружили чуть в стороне от дороги поломанную молодую елочку.
— Ну вот, теперь легче, — с веселинкой и уловимым азартом в голосе сказал Акаченок. — Напрямую ехали, подлесок мяли. Если прямить так, — он махнул рукой вперед, — четко на смолокурню наткнешься. Сейчас уклон пойдет, ручей будет, а потом опять на повышение. За ручьем сосна и береза начинаются. Мы часто на смолокурню в детстве наведывались. Родители запрещали, а все равно ходили. Мать, помню, однажды выстегала за это.
Шатохин молчал. Рад был бы поддержать разговор, да идти по гущине кустарника трудно. Жалел, что не переоделся в старое. О колючие заросли пошедшего в низине шиповника, о торчащие там и сям коряги не мудрено порвать одежду.
Ручей дал знать о себе гортанным шумом. Берег его был чист в том месте, где подошли. Темная вода стремительно катила опавшие багряные и желтые листья. Ручей шириною сажени в полторы — почти речушка. На родине Шатохина таким названия дают. Может, и у этого было.
— А вот здесь распрягли лошадку, телегу оставили, — Акаченок указал пальцем.
В нетвердой зыбковатой почве вблизи от берега виднелись четыре серпообразных вмятины от колес, частые следы конских копыт.
— Глубоко тут? — спросил Шатохин, кивая на ручей.
— Хм, — усмехнулся Акаченок, — не выйдет вброд, воды по пояс. Бревна поваленные, чуть пройти, должны быть, если не сгнили.
Мосток сохранился. Оба перебрались благополучно.
— Вот мы и в Тимофеевом кругу, — сказал Акаченок. — Как оно, страшно?
— А ты знаешь, как-то неприятно.
Следы подков мелькали кое-где, тронутая жухлостью трава примята. Оперуполномоченные точь-в-точь повторяли чужой путь.
— Ты хоть знаешь, как древесный уголь делали? — спросил Акаченок.
— Понятия не имею.
— Выкапывали яму, и не одну — метра по три или побольше, глубиной в рост человека. Закладывали туда березовые бревна во всю длину ямы в несколько рядов. Поджигали, а потом закидывали землей, следили, чтобы дым шел, а огонь не пробивался. За недельку все лишнее из бревен вытекало. Тогда еще один слой земли насыпали, наращивали насыпку, чтоб совсем воздух не попадал. Три-четыре дня — и готово, можно откапывать, мельчить горелые бревна.