Хромой замолчал. Небесный брат встал рядом с ним, тоже молча рассматривая крону дерева. Лампа в его руке слегка покачивалась, и оттого по дворику метались смутные, тревожные тени.
— Сгорели они, яблони-то. — прервал затянувшееся молчание хромой, а потом, вздохнув и набрав в рот воздуха, словно ныряльщик за жемчугом перед тем, как погрузиться в море, начал говорить, — Мы-то на отшибе живём, то есть жили, мы-то думали, что нас не тронут, мы это… овец держали, вот. Отец мой овец держал, и его отец, и я вот тоже. Я с овцами, а жена и дочки шерсть пряли. Я-то с подмастерьями, меня вот, — он показал свою культю и ею же хлопнул себя по бедру, — меня-то ещё по молодости волк подрал. А у нас шерсть хорошая была, мы её торговцам того… Дочки так пряли, тонко так, красиво. У нас с жинкой-то того, долго деток не было, я-то уж думал, что так и помрём одни с овцами. А потом как пошли девки, пять дочек, ты представь, и все красавицы. Старших-то уже пора замуж отдавать… было. А младшенькой года не было, мы ей ещё имя не дали, думали, рано ещё.
Он снова замолчал. За забором прошлёпали по грязи лошадиные копыта, проскрипели колеса телеги и пахнуло дёгтем, над головами, ухая и хлопая крыльями, пролетела какая-то ночная птица.
— Она тоже сгорела, младшенькая-то. Конники то были, эти, как их, ка-ва-ле-ря.
— Калантийская солдатня известна своими зверствами. — склонив набок покрытую капюшоном голову, тихо сказал небесный брат.
— К-калантийские? — хромой бросил в сторону опасливый взгляд, поджал губы, — ну, может и калантийские, мы-то не спрашивали. Жинку-то они сразу того, саблей, раз — и всё, а меня по башке чем-то приложили, да добивать не стали, думали, наверно, что я тоже того. Дочек старших увели, овчарни и хату пожгли, вместе с младшенькой, она-то в колыбельке спала. Вот ток я да средненькие мои и спаслись, они, умницы, в погребе во дворе упрятались. А так вот, всё пожгли, — он махнул здоровой рукой, а потом обернулся и глянул на небесного брата, — овцы-то, они когда горят — кричат, что дети малые.
— Твои дочери сейчас здесь, с тобой?
— Да, вот. Нас вот вывезли, я и сам-то не понял, как. Голова у меня… всё, как в тумане. Дочки-то мелкие ещё, Милике восьмой годок тока пошел, а Нариса на год младше. Как я их теперь… Кормить-то их, я же вот, — он снова затряс своей культей, — это мы пока тут, а потом-то как? Вернуться если, так всё ж погорело, куда возвращаться-то, с девками.
— Истово ли ты веруешь в Карающую и Дающую Небесную Длань? — небесный брат вдруг резко схватил мужчину за плечо, развернул к себе и чуть ли не в лицо тому ткнул масляной лампой. Хромой мелко затрясся, нижняя губа его отвисла, глаза опять заслезились. Дрожащей ладонью он схватил себя за лоб и забормотал:
— Верую я, верую! Верил я, верил… и молился, и жинка моя. Церквы-то у нас… далеко от нас церква, мы не часто, мы в хате молились.
— Хорошо. Небесная Длань слышит твои молитвы и сполна осенит тебя своей благодатью.
С этими словами небесный брат откинул капюшон, явив обритую, блестящую в жёлтом свете лампы голову и своё лицо — широкое, с плоским носом и широко расставленными светлыми глазами, мясистыми губами и выступающим надбровьем. Правой ладонью он покрыл голову мужчины и продолжил тихим, вкрадчивым голосом:
— Зовут меня брат Тибард, служу я в церкви Единения Небесного, что стоит на площади Трех Святых Принцев, в Виллакорне. Есть при церкви нашей Дом Воспитания Благочестивых, учатся в котором сиротки, дочки разорившихся дельцов, увечных воинов и другие девицы, добродетель которых находится под угрозой. Под неусыпным надзором небесных братьев и сестёр ученицы читают святые тексты и учат молитвы, а ещё постигают основы счёта и этикета благородных домов, учатся шить, нянчить детей, готовить еду и поддерживать чистоту. Из Дома Воспитания они выходят смиренными и дланебоязненными девушками, и их будут рады видеть в прислугах во всех благородных домах столицы. — брат Тибард опустил ладонь на плечо мужчины, с силой сжал его, приблизил свое лицо так, что почти уперся кончиком носа в лоб, и закончил почти шёпотом, — лучшей судьбы для твоих дочерей и придумать нельзя.
Хромой слушал небесного брата с каким-то тупым, отречённым выражением лица, словно не понимал смысла услышанных им слов. Он рассеянно водил взглядом по дворику, иногда возвращаясь к лицу говорящего брата, и сразу же снова отводил глаза, как будто искал в окружавшей его тьме какую-то опору, но так и не смог найти. Когда брат Тибард наконец закончил свою речь и замолчал, хромой неуверенно пробормотал:
— Я-то думал, что девки вырастут, замуж повыходят да внуков понарожают. Как же они, в рясах-то…
— Выпускницы нашего Дома не отдают Длани свои тела. — перебил его брат Тибард, — Наоборот, они станут завидными невестами для любого истово верующего. Вручи своих дочерей Длани, и познают они истинную милость её.
Не дожидаясь ответа, небесный брат похлопал мужчину по плечу, развернулся и пошёл обратно к приюту. Шагал он широко и размашисто, и пламя масляной лампы, зажатой в его руке, танцевало за неровным стеклом. Хромой мужчина ещё некоторое время стоял во дворике, подняв голову к тёмному небу. Потом, пробормотав себе под нос какую-то молитву и неуверенно, словно бы с опаской, коснувшись раскрытой ладонью лба, сказал:
— Так-то, может, и лучше будет. — и поковылял к приюту.
Через несколько дней после того вечера стоявшие перед церковью святой великомученицы Ангелии крытые светлым, растянутым на высоких дугах полотном обозы наполнились детьми. В двух повозках сидели девочки, направлявшиеся в Виллакорн, в третьей — мальчишки, которых, по словам небесных братьев, отправляли в школу при лорнарийском монастыре для обучения каменотёсному и плотницкому делу. Некоторые дети, особенно те, что помладше, плакали и размазывали слёзы вперемешку с грязью по своим бледным щёчкам, девочки сжимали в руках тряпичных кукол, разрисованных ягодным соком и углём, ребятишки постарше же крепились и сидели с серьёзными, насупленными лицами.
Совсем малых детей небесные братья не забирали, и самому младшему ребенку в обозах, пожалуй, было не меньше пяти лет. Поодаль от обозов стояла небольшая группа матерей. Женщины держались за руки и обнимались, вытирали слёзы рукавами рубах и платьев, уверяя себя и друг друга в том, что церковные приюты — лучшее, что в этой жизни может ожидать их детей. Многие женщины даже не вышли из стен дома призрения, чтобы лишний раз не рвать себе сердце.
Рядом с обозом, из открытого задка которого выглядывало несколько заплаканных лиц, стояла большеглазая девчушка лет шести, с тёмно-русыми растрёпанными волосами. Вместо платья на ней была застиранная мужская рубаха, подпоясанная обрывком веревки, длинные рукава которой болтались почти до самой земли. Девчушка хлюпала носом и иногда тёрла кулачками покрасневшие глаза, но не плакала, лишь повторяя и повторяя себе под нос: «Папа» и «Миика».
— Сколько ещё ждать-то? — один из небесных братьев, тучный невысокий мужчина, кряхтя, сполз с козел обоза и вразвалочку подошёл к брату Тибарду, который стоял у ступеней церкви и хмуро осматривался по сторонам. — Мы и так здесь слишком долго торчим.
— Обожди, брат Гаррик. Девка одна пропала. Наверно, прячется где.
— Делов-то. Вон их сколько, тех девок, одной больше…
— Не распускай язык. — резко обернувшись, бросил ему брат Тибард, после чего направился к дверям приюта.
В самой середине большой комнаты, заполненной деревянными койками и сваленными на полу матрацами, набитыми соломой, стоял тот самый хромой мужчина. Он обескураженно озирался по сторонам, подволакивая ногу подходил то к одной кровати, то к другой, и всё повторял и повторял, то тихо, едва ли не шёпотом, то повышая голос:
— Милика, дочка… Выходи, ты где? Милика, выходи… Куда ты спряталась, дочка?
Обернувшись к вошедшему брату Тибарду, он начал путано объяснять, что с девочкой это не в первый раз, она и раньше любила убегать и прятаться, но небесный брат коротким жестом отмахнулся от встревоженного отца и обошёл комнату по кругу, иногда выборочно заглядывая под кровати. Вообще-то, братья уже обыскали приют дважды, и в самой церкви смотрели, и в погребе, и обшарили старый сарай на заднем дворе, но девки и след простыл. Брат Гаррик был прав, они и так потеряли здесь слишком много времени, и с каждой минутой промедления брат Тибард становился все злее.