После обеда я вернулся в мастерскую, где меня встретило ритмичное тиканье часов, и вновь приступил к работе, уверенный, что в моей жизни все прекрасно.
Ожидая Клару, я мастерил ей свадебный подарок – настенные часы, которые мы собирались повесить на входе в наш будущий дом. Я почти закончил.
Тик-так, тик-так.
Без семнадцати пять часы вдруг вышли из строя и начали безостановочно трезвонить.
Без шестнадцати пять по улице перед мастерской промчался потерявший управление экипаж.
Без четверти пять бой часов наконец умолк, его сменили жуткие крики на улице.
Без четырнадцати пять я обнаружил на мостовой растоптанное тело Клары.
Дальше идет беспорядочная мешанина сердито зачеркнутых строчек, политых слезами и превратившихся в неразборчивую кашу из размазанных чернил и разбитого сердца.
И ниже на странице: «Я вновь поступил неправильно. Я думал, что нужно терпение, а оказалось… Прости, моя любовь. Я не знаю, как тебя спасти».
На слове «как» – сквозная дыра. Оно написано с такой силой и горем, что перо пробило страницу.
Внизу, на втором этаже библиотеки, бьют часы. К горлу подступают слезы. Через некоторое время я беру себя в руки и открываю следующий дневник. В отличие от других, он написан на непонятном языке, похожем на старославянский, и я не могу прочесть ни слова.
История мне незнакома: ни в одной из моих зарисовок действие не происходит в Восточной Европе. В этой тетради только две записи, и с датами все понятно, ведь это просто цифры: 10.07.1604 и 11.07.1604.
Десятое и одиннадцатое июля тысяча шестьсот четвертого года. Нет…
История этой любви уместилась всего на двух листочках. Остальные страницы дневника пусты. Я безуспешно пытаюсь подавить рыдания и вновь начинаю плакать. Два дня? И все?
Как Себастьен это переносит?
Я крепко зажмуриваюсь и сжимаю кулаки, пытаясь отогнать нахлынувшую грусть. Я помню свое горе после смерти отца: жизнь превратилась в абсолютный вакуум небытия, невыносимую пытку воплями баньши, разрывающими на части душу. Себастьену суждено проходить через такое раз за разом, вновь и вновь.
Кроме того, есть другая часть проклятия: Джульетта никогда не живет долго после того, как они с Ромео находят друг друга. И если я действительно Джульетта, то скоро умру.
Не надо сейчас об этом думать. Нельзя.
Запихиваю эти мысли в пыльный уголок сознания и собираюсь продолжать чтение, хотя меня выворачивает наизнанку от боли Себастьена. Кроме одной тетради на кириллице, все остальные написаны на итальянском, который я могу прочесть. Наверное, за два дня случилось что-то настолько страшное, что Ромео больше никогда не писал на том языке.
Я тянусь за самым старым на вид дневником. Он рассказывает о сапожнике Лучиано, встретившем Изабеллу, которую считал возродившейся Джульеттой. Написано на старом итальянском, которого я теоретически не знаю, однако слова всплывают в памяти так же легко, как современный итальянский. Не хочу думать, что это значит, просто погружаюсь с головой в историю любви Изабеллы и Лучиано и плачу, когда она ссорится с ним, а затем тонет – во время медового месяца.
Следующий дневник принадлежит Альбрехту Монтегю, который работал с Гутенбергом на печатном станке. Его жена Бригитта была молочницей. Начало истории мне знакомо – я написала похожую зарисовку. Только я не знала, что Альбрехт и Бригитта прожили вместе всего год. Потом я вспоминаю, что год – не так плохо по сравнению с двумя днями (или даже пятью, как у первых Ромео и Джульетты), и вновь погружаюсь в меланхолию. Я читаю подробные заметки Альбрехта о том, как они мечтают о ребенке, и Бригитта чахнет день ото дня, обвиняя себя в неспособности зачать. В конце концов она умирает от отчаяния.
Моряк Симао женился на дочери винодела Инес, и ту раздавило в винокурне сорвавшимися со стеллажей бочками.
Мариус прыгнул в костер, чтобы спасти Космину, которую приговорили к сожжению, приняв за ведьму.
А чего стоит поход через Сахару в поисках волшебной страны! Экспедиция погибла во время свирепой песчаной бури. В течение нескольких месяцев после этого Нолан Монтегю, единственный выживший, лежал на песке рядом со своей возлюбленной Мэри Джо Феникс, пока от нее не остались только кости, да и от него самого немногим больше.
И это еще не все. Печаль, горе, смерть.
Продолжая читать, я дрожу. Слезы капают на старые страницы, слишком хрупкие, чтобы их можно было вытереть. Я думала, что знаю эти истории; многие из них записаны в моих собственных тетрадях. Нет, их истинные масштабы и глубину я постигла только сейчас.