— Шлиман? — уточнил опер.
— Он самый, — подтвердил Прохор. — Он меня накормил, отогрел, к делу приставил. Он дал мне все, за него я был готов и в огонь и в воду. А когда Шлиман предложил мне отправиться с ним на поиски Трои, я не раздумывал ни секунды. Экспедиции — самое счастливое время в моей жизни. Несколько лет мы рыли турецкие холмы. Наконец Шлиману улыбнулась удача. Клад Приама. Он был словно видение, словно зыбкий мираж…
— Кто он, клад? — уточнил Егоров, перебивая Прохора.
— Кадуцей, — выдохнул Дубов. — Он лежал сверху, присыпанный старыми монетами и драгоценными безделушками. Мне показалось, что безглазые змеи Кадуцея шевелятся. Жезл слабо светился и слегка пульсировал, словно сам просился в руки, но стоило мне дотронуться — сияние исчезло. Я оказался в полной темноте. Когда клад достали — никакого жезла там не было. Зато он явился ко мне ночью. Змеи плакали кровавыми слезами, призывая идти на поиски утерянных глаз. Я не мог противиться этому зову. Рано утром я совершил самое чудовищное преступление в жизни — я ограбил Генриха, человека, которому был обязан всем. Я предал его. Набив до отказа карманы драгоценностями, я отправился на поиски глаз Гермеса. Я искал их больше десяти лет. И в Новом свете, и в Старом, и в Индии, и в Африке. Как ни странно, я нашел их в России, в Москве.
— Дело коллекционера Лопухина, — догадался Егоров.
27.03.1884 г.
Большой сибирский тракт.
Этап Нерчинской каторги.
Небо хмурилось с самого утра. В конце концов, оно зачастило мелким дождем, плавно перешедшим в мокрый снег. И без того раздолбанная дорога вмиг раскисла, превратившись в жидкую кашу, в которой увязли и люди, и лошади.
— Вот черт! — выругался старший этапа моложавый офицер Родимчик. — До централа еще верст сорок, а эти душегубы ползут, словно дохлые мухи!
— Хлипкий нонче тать пошел, ваш броть! — отозвался пеший конвоир Белоборотько, оказавшийся в этот момент рядом с лошадью офицера. — От я уж почитай третий десяток годов этапы сопровождаю, а такое послабление, вот ей Богу, первый раз вижу. Кандалы у них Гаазские,[40] легкие, штырей нет — их цепями заменили! На дворе весна! Морозы позади! Топай и радуйся! Так нет жо, все одно — мрут! Хилый душегуб нонче, хилый!
— Эт ты точно заметил, — согласился офицер, — почитай только вышли, а в первой спайке уже два покойника!
— И эту падаль с собой тащить придется, — тяжко вздохнул Белобородько, — ключи от спайки есть только у коменданта централа.
— Черт! — вновь выругался Родимчик. — Ну почему в России все делается через жопу? Были б у меня ключи, отстегнул бы мерзавцев, да зарыл бы поглубже к чертям собачьим!
— Это ишшо нормально, — возразил Белобородько, — всего двое! Лет пять назад гнали мы этап на Акатунь, — продолжил он, поправляя оружие, — а с провиянтом оказия случилась. Не рассчитали. Даже нашему брату-солдату ремень затягивать пришлось. Ну а каторжан дохло от голоду без счету! Партию большую вели — почитай две тыщи одних только кандальных. Лето, жара, покойников раздуло, черви в трупах завелись, вонища за версту перед этапом бежит. А деваться некуда — ключи от спаек в централе! Делать, значит, нечего, их тоже с собой тащим, чтобы сдать по описи.
Белобородько передернул плечами, вспоминая пережитый ужас.
— Ничего, дошли! Чин-чинарем! Ни одного ханурика не потеряли! А здесь тьфу — две сотни душ! Ужели не дойдем? Через пяток верст хуторок небольшой будет. Недюжиное. В нем на ночлег остановиться можно, передохнуть. Если поторопимся — до сумерек будем!
— Давай, поторапливайся! — оживившись, крикнул Родимчик, представив себе горячий ужин и теплую постель. — Шире шаг, каторга!
— Шире шаг! — пронеслось по рядам конвоиров. — Давай, поторапливайся!
Родимчик пришпорил лошадь, направляя её к голове колонны. Бредущие в первых рядах каторжане были измотаны больше всех в партии: ведь именно они задавали скорость всей колонне, но всегда, по мнению конвоя, двигались слишком медленно. Именно в их спайке было уже два покойника, чьи окоченевшие тела по очереди несли заключенные, оказавшиеся с несчастными на одной цепи. Поравнявшись с головой этапа, офицер резко осадил лошадь. Животное поскользнулось и, проехав по грязи несколько метров, крупом сбило с ног двоих каторжан. Упавшие заключенные в свою очередь свалили еще нескольких товарищей по несчастью. Через несколько мгновений вся спайка барахталась в грязи, путаясь в оковах и тщетно пытаясь подняться. Этап встал.
— Твари! — рассвирепел Родимчик, выхватывая из-за голенища нагайку, которой в исупленнии принялся охаживать упавших. — Встать, суки! Уроды! Встать!
Но копошащиеся в грязи каторжане, слыша свист кнута, лишь глубже вжимали головы в плечи, закрывались руками, стараясь уклониться от обжигающих ударов. На выручку офицеру сбежались рядовые. Слаженно действуя прикладами и сапогами, солдаты быстро навели порядок и поставили упавшую спайку на ноги. Колонна вновь продолжила движение.
— Ваш бродь, — позвал офицера Белобородько, — разрешите обратиться?
— Валяй, — раздраженно откликнулся Родимчик.
— Зря вы так переживаете, ваше высокородь, — укоризненно покачал головой конвойный, — от этого несварение может приключиться, али боли головные. Просто вам внове, а я человек тертый. Вы на них внимание сильно не обращайте, спокойствие, оно при нашем деле — первейшая вещь! Я-то ужо не первый годок сопровождаю, знаю, чего говорю. А спайку первую лучши в середку передвиньте, а то в ней новые покойники образуются. Мне-то их не жаль, но путь длинный — пусть своими ногами топають.
Выслушав тираду подчиненного, Родимчик угрюмо кивнул, но — таки прислушался к совету. Сделав необходимые распоряжения, офицер поехал бок о бок с бывалым солдатом.
— А вот скажи мне, Белобородько, неужели каждый этап такой… такой, — Родимчик замялся, подбирая формулировку, но конвоир понял его с полуслова.
— Когда как. Инда гладко, инда нет. Самое милое дело, когда этап идет на «слове старосты», и нам тогда послабление выходит, да и душегубов никто плетьми не погоняет. И никогда «на слове» побегов не случалось, сами же каторжане друг за другом смотрят.
— Это как? — с интересом спросил Родимчик.
— А так, — пояснил Белобородько, — находиться иногда среди каторжников человечек весомый, его тати сами из толпы выделяют, «старостой» нарекают. Он от всех этапников с нами, с конвоем тоись, разговор ведет: ну там что бы не погоняли палками, кормили по — людски, а в замен он обещается порядок средь своих людей держать. И держит таки, ну там, чтоб не бунтовали, не бегли, поторапливает сам. Следит, одним словом. Если этап на «слове» идет, считай полдела сделано. А этапы иногда бывают ого-го, не чета нашему. Кандальных две-три тыщи на каторгу, да еще ссыльные налегке, да еще с ними и семьи с детьми, повозки со скарбом, лошади, да наш брат солдат здеся же. Настоящий караван-сарай. Попробуй, уследи за всем. Тут-то всякие тякать и мастыряться. Но и «на слове» оказии тоже случаются, ить власть над сбродом энтим у одного старосты в руках, бунт устроить — раз плюнуть. Я, правда, не попадал, но Трохимчук, — Белобородько указал на своего приятеля, идущего по другую сторону колонны, — попробовал того добра вволю. Из тогдашнего сопровождения почитай только половина уцелела, остальных цепями подушили, да из ружей отнятых постреляли. В бега полтыщи каторжан ушло, а тысячу конвоиры ухлопали. Старшой этапа, говорят, после этого застрелился, царство ему небесное, — Белобородько размашисто перекрестился.
40
— Гааз Федор Петрович (Фридрих Иозеф) — тюремный доктор. Разработал облегченные кандалы для заключенных этапников. До этого этапы ходили скованные железным прутом по десять-двенадцать человек.
.