Мы — в апреле, который у нас несколько теплее, чем здесь, — закончил я свои объяснения. — Подождите месяц, и эта прекрасная долина потонет в зелени и цветах, станет еще красивее.
Все стояли в изумлении, — сюрприз следовал за сюрпризом.
Позади себя мы услышали — стук деревянных тарелок, ложек, стаканов. Мы оглянулись и увидели девушек в одежде горных жителей, которые принесли деревенский завтрак — молоко, сыр, черный хлеб — и расставляли все это на столе.
— Я очарована, — сказала англичанка, когда я повел ее к чистенькому столу.
Мы еще сидели за столиком, когда раздались звуки альпийских рогов, короткая торжественная ритурнель, после которой сильный мужской голос где-то вдали запел на наречие Шамоникской долины народную песню „Охотники за серпами“.
Мы все были растроганы, у мисс на глазах появились слезы.
— Это не только живопись, — так далеко ее очарование не простирается, — сказала она, наконец. — Здесь чувствуется такое необычайное взаимодействие искусства и природы, которое создает особенный эффект, причем трудно определить, где кончается природа, и зачинается искусство. Тот домик — построен, вот эти деревья — настоящие, а дальше, что же дальше? — сказала она, размышляя. — Просто теряешься! Кто художник, создавший все это?
Все чокнулись. В это время подошел Дагер. Он был очень доволен, что смог устроить нам в своей диораме такую приятную встречу.
— Многие критики, — оказал он, — осуждают меня за это смешение природы и искусства. Они говорят, что моя живая коза, настоящий дом, настоящие ели, — это аксессуары, не позволительные для художника. Допустим! Моей единственной целью было создать возвышенную иллюзию; признаюсь, я хотел обокрасть природу. Если вы поедете в долину Шамоникса, то убедитесь, что все это подлинное: такую хижину, точно такие сени вы найдете там; все деревенские орудия, которые вы видите здесь, и даже козу — я привез из Шамоникса.
— Значит, я нахожусь в диораме? — опросила мисс.
— Да.
— Но певцы, завтрак?..
— Мы, — ведь, — в Париже. Танцоров, певцов, костюмы всех наций и стран, завтраки, дает нам наш бульвар.
— Несравненно! Такие сюрпризы можно встретить только в Париже.
Воодушевленный похвалой, Дагер, — первый художник диорамы, — предложил нам подняться по ступеням наверх и осмотреть другие картины диорамы.
Мы стояли под куполом. Перед нами открылся великолепный Эдинбург, освещенный пожаром…»
Восторженный рассказ Левальда дает достаточно яркое представление о диораме и об ее хозяине.
Очень характерны приведенные в этом рассказе жалобы Дагера на нападки критиков, обвинявших его в том, что на языке нашей современности было бы названо натурализмом. Эта нападки, по-видимому, имели под собой некоторое основание. Но элементы натурализма в картинах дагеровской диорамы определялись не столько включением в передний план настоящего дома и настоящей ели, сколько тем, каково было содержание картин Дагера, тем, что вносил он в их компоновку, в подбор красок и освещения, сопроводительных звуков, тем, что вносил от себя, от своего искусства художника-постановщика. У нас есть основания предполагать, что при наличии элементов натурализма, картины дагеровской диорамы все же нельзя характеризовать как сплошь натуралистические, что реалистическое начало в них преобладало, чем и объясняется их большое воздействие на зрителей. У нас не вызывает сомнения родство диорамы с искусством, с такими его видами, как фотоискусство, как кино — цветное и озвученное.
Однако признание родства, диорамы с искусством, как мы знаем из рассказа Левальда, Дагеру — приходилось отстаивать весьма настойчиво, — подобно тому, как в течение последующих многих десятилетий фотография, изобретенная позднее Дагером и Ньепсом будет вести борьбу за свое место среди других видов искусства. Борьба, которую вел Дагер, по существу была началом той борьбы, которая развернулась позже вокруг фотографии. Дагеру приходилось защищать свои взгляды в обстановке Парижа периода реставрации и, затем, июльской монархии, возглавляемой «королем-буржуа» (Луи Филиппом), в обстановке безудержного стяжательства и протекционизма, когда к власти выдвигались банкиры и коммерсанты, когда вопросы наживы и спекуляции отодвигали на задний план все остальное. Стремясь к привлечению возможно большего количества, сторонников, Дагер прибегал к средствам и способам в духе того времени. Фешенебельный завтрак, устроенный им для компании «знатных иностранцев» и описанный Левальдом, являлся — одним из таких способов, полностью соответствующих духу Парижа 1832 года.