Пока отец приводил в порядок город, а мать укрепляла благосостояние семьи, занимаясь производством восхитительных леденцовых петушков и рыбок, которых насаживали на бальзовые палочки и дважды в день выносили из дому для продажи, Аурелиано проводил бесконечные часы в заброшенной лаборатории, из чистой любознательности осваивая ювелирное дело. Он так вытянулся, что скоро одежда, унаследованная от брата, стала ему мала и он начал пользоваться отцовскими вещами, правда, Виситасьон приходилось ушивать рубахи и сужать брюки, потому что Аурелиано был пока худее отца и брата.
Со вступлением в отроческий возраст у него огрубел голос, Аурелиано сделался молчаливым и окончательно замкнулся в своем одиночестве, а взгляд его снова приобрел то напряженное выражение, которое поразило Урсулу в день появления сына на свет. Аурелиано был так сосредоточен на своих занятиях ювелирным делом, что почти не выходил из лаборатории, разве только поесть. Обеспокоенный его нелюдимостью, Хосе Аркадио Буэндиа дал ему ключи от входной двери и немного денег, рассудив, что сыну, быть может, нужна женщина. Аурелиано потратил деньги на соляную кислоту, приготовил царскую водку и позолотил ключи. Но чудачества Аурелиано бледнели перед странностями Аркадио и Амаранты — у тех уже молочные зубы начали выпадать, а они все еще целые дни ходили по пятам за индейцами, уцепившись за полы их одежды, и упорствовали в своем решении говорить на гуахиро, а не по-испански. «Тебе некого винить, — сказала Урсула мужу. — Дети наследуют безумие родителей». И, убежденная, что нелепые привычки ее потомков ничуть не лучше свиного хвоста, она стала было жаловаться на свою несчастную судьбу, но тут Аурелиано вдруг устремил на нее взгляд, который поверг ее в смятение.
— К нам кто-то придет, — сказал он.
Урсула попыталась обескуражить сына своей доморощенной логикой, как это случалось всегда, когда он что-нибудь предсказывал. Ничего особенного, если кто и придет. Через Макондо каждый Божий день проходят десятки чужеземцев, и никого это не беспокоит, и никто не считает нужным предсказывать их появление. Однако Аурелиано, вопреки всякой логике, настаивал на своем.
— Не знаю, кто придет, — твердил он, — но этот человек уже в пути.
И действительно, в воскресенье появилась Ребека. Ей было не больше одиннадцати лет. Она проделала тяжелый путь от Манауре с торговцами кожей, которым поручили доставить девочку вместе с письмом в дом Хосе Аркадио Буэндиа, хотя они так и не могли объяснить толком, что за человек попросил их об этом одолжении. Весь багаж вновь прибывшей состоял из сундучка с платьем, маленького деревянного кресла-качалки, разрисованного яркими цветами, и парусинового мешка; из него все время слышалось «клок, клок, клок» — там лежали кости ее родителей. Письмо, адресованное Хосе Аркадио Буэндиа, было составлено в чрезвычайно любезных выражениях кем-то, кто, несмотря на время и расстояние, продолжал его горячо любить и чувствовал себя обязанным во имя простой человечности совершить сей акт милосердия — отправить к нему бедную, беззащитную сиротку, кузину Урсулы и, следовательно, также родственницу Хосе Аркадио Буэндиа, хотя и более отдаленную, потому что она являлась родной дочерью его незабвенного друга Никанора Ульоа и Ребеки Монтиэль, достойной супруги последнего, коих Господь Бог взял в свое небесное царствие и чьи кости прилагаются к письму, дабы их могли предать земле по христианскому обряду. Оба имени и подпись в конце письма были написаны вполне разборчиво, тем не менее ни Хосе Аркадио Буэндиа, ни Урсула не могли припомнить таких родственников, а равно и знакомого, который носил бы фамилию отправителя и проживал в далеком селении Манауре. Получить какие-либо дополнительные сведения от девочки оказалось совершенно невозможным. Войдя в дом, она тут же уселась в свою качалку и стала сосать палец, глядя на всех большими испуганными глазами и не подавая никаких признаков понимания того, о чем ее спрашивали. На ней было выкрашенное в черный цвет старенькое платьице из диагонали и потрескавшиеся лаковые башмачки. Волосы, собранные за ушами в два пучка, были завязаны черными бантиками. На шее висела ладанка с расплывшимся от пота изображением, а на правом запястье — клык какого-то хищного зверя на медной цепочке: амулет против дурного глаза. Ее зеленоватая кожа и вздувшийся, твердый, как барабан, живот свидетельствовали о плохом здоровье и постоянном недоедании, и тем не менее, когда принесли еду, она продолжала сидеть неподвижно и даже не прикоснулась к поставленной ей на колени тарелке. Все уже пришли к мысли, что она глухонемая, но тут индейцы спросили ее на своем языке, не хочет ли она пить, и девочка повела глазами, словно признала их, и утвердительно кивнула головой.