Алькальд подошел к двери и крикнул:
– Откуда стащили?
Женщины остановились. Мужчина объяснил, что они перенесли дом на более высокое место. Алькальд спросил, куда именно, и мужчина показал своим сомбреро на юг.
– Вон туда. Эту землю нам сдал за тридцать песо дон Сабас.
Алькальд окинул взглядом их скарб. Разваливающаяся качалка, старые кастрюли — вещи бедняков. Он подумал секунду, потом сказал:
– Несите ваше барахло на землю около кладбища.
Мужчина смешался.
– Эта земля муниципальная и не будет стоить вам ни гроша, — объяснил алькальд. — Муниципалитет вам ее дарит. — И добавил, обращаясь к женщинам: — А дону Сабасу передайте от меня: пусть бросит мошенничать.
Обед он закончил безо всякого аппетита, потом закурил сигарету, от окурка прикурил другую и задумался, облокотившись на стол. По радио передавали одно за другим тягучие сентиментальные болеро.
– О чем задумались? — спросила девушка, убирая со стола пустые тарелки.
Алькальд ответил, глядя на нее немигающими глазами:
– Об этих бедняках.
Он надел фуражку и пошел к выходу. В дверях он обернулся.
– Пора сделать этот городок попристойнее.
На углу ему преградили путь сцепившиеся в смертельной схватке псы. Он увидел воющий клубок лап и спин, а потом — оскаленные зубы; одна из собак поджала хвост и, волоча лапу, заковыляла прочь. Алькальд обошел собак стороной и зашагал по тротуару к полицейскому участку.
В камере кричала женщина, а дежурный полицейский спал после обеда, лежа ничком на раскладушке. Алькальд толкнул раскладушку ногой. Полицейский подскочил спросонья.
– Кто это там? — спросил алькальд.
Полицейский стал по стойке «смирно».
– Женщина, которая наклеивала листки.
Алькальд изверг на своих подчиненных поток брани.
Он хотел знать, кто привел женщину и по чьему приказу ее посадили в камеру. Полицейские начали многословно объяснять.
– Когда ее посадили?
Оказалось, что в субботу вечером.
– А вот сейчас она выйдет, а один из вас сядет! — закричал алькальд. — Она спала в камере, а по городку налепили за ночь черт те сколько листков!
Едва открылась тяжелая железная дверь, как из камеры с криком выскочила средних лет женщина, худая, с собранными в тяжелый узел волосами, которые держал высокий испанский гребень.
– Проваливай, — сказал ей алькальд.
Женщина выдернула гребень, тряхнула несколько раз роскошной гривой и, выкрикивая ругательства, как одержимая бросилась вниз по лестнице.
Перегнувшись через перила, алькальд закричал во весь голос, словно хотел, чтобы его слышали не только женщина и полицейские, но и весь городок:
– И не приставайте ко мне больше с этой писаниной!
Хотя по-прежнему моросил дождь, падре Анхель вышел на свою обычную вечернюю прогулку. До встречи с алькальдом времени оставалось довольно много, и он отправился посмотреть затопленную часть городка. Увидел он только труп кошки, плавающий среди цветов.
Когда падре шел назад, начало подсыхать. Конец дня неожиданно оказался ослепительно ярким. По вязкой, неподвижной реке спускался баркас с залитой мазутом палубой. Из какой-то развалюхи выбежал мальчик и закричал, что у него в ракушке шумит море. Падре Анхель поднес его ракушку к уху — и, правда, шумело море.
Жена судьи Аркадио сидела со сложенными на животе руками перед дверью своего дома и глядела, как зачарованная, на баркас. Через три дома начинался торговый ряд: витрины с барахлом и ничем не прошибаемые сирийцы, сидящие у дверей своих лавок. Вечер умирал в ярко-розовых облаках и в визге попугаев и обезьян на другом берегу реки.
Двери домов начали открываться. Под заляпанными грязью миндальными деревьями, вокруг тележек со снедью, на изъеденном временем гранитном крае водоема, из которого поили скот, теперь собирались поболтать мужчины. Падре Анхель подумал, что каждый вечер в это время словно происходит чудо — городок преображается.
– Падре, вы помните, как выглядели заключенные немецких концлагерей?
Падре Анхель не видел лица доктора Хиральдо, но представил себе, как тот улыбается за проволочной сеткой окна. Честно говоря, он не помнил тех фотографий, хотя не сомневался, что видел их.
– Загляните в комнату перед приемной.