Сюда давно уже никто не приезжает, кроме него. Старый итальянец, согнутый годами, исполин, чье каменное лицо скрыто за толстыми стеклами очков. Он ступает на дороги, вновь открытые солнцем после долгой зимы. Он минует пустые дома, лес у подножия гранитных утесов, проходит бревенчатый мостик — ну, то, что от него осталось. Идет вдоль плато, останавливается, только чтобы немного вздремнуть. Снова отправляется в путь, потом берется за железные ручки скоб и перешагивает гребень.
Когда он был моложе, совершал это паломничество каждый год. Потом стал приезжать реже — так вышло. Но этот, 1994-й, особенный. Особенный, потому что последний. На будущий год у него не хватит сил, — такие дела, может, так и лучше. Он уже не молод, дети и внуки не преминули ему об этом напомнить: все отговаривали ехать. Восемьдесят семь лет, пора образумиться. И все из-за той давней истории.
Он спускается в котловину по привычной дороге. Впервые кажется усталым. Долго сидит на том месте, где когда-то стояли палатки. Что-то бормочет чуть слышно, — это он сам себе. Он изменился за сорок лет, медлительность стала величавой, терпение — бесконечным. Но место это осталось прежним. Он прекрасно помнит. Он помнит все.
Старик уже готов уйти, и тут взгляд цепляется за цветовое пятно—дальше, внизу. И тогда он идет среди неба, идет к цвету. Он идет, невзирая на возраст, невзирая на кости, которые скрипят и крошатся, сгибают долу его исполинскую фигуру.
Снег, сойдя, обнажил одежду. Куртка, свитер, фуфайка. Они хорошо сохранились, они раскинуты вдоль тропинки, которая обходит впадину с востока. На изнанке свитера — этикетка с именем владельца. Он без всякого чтения знает, что там не хватает буковки, которую договаривал он один. Очки туманятся, — опять запотели, думает он и трет стекла толщиной в палец.
Наконец старик поворачивает назад. Уходит, не тронув куртку, свитер, фуфайку. По возвращении жена спрашивает его почему — из кровати, которую она не покидает с тех пор, как заболела. Почему он не взял одежду. Умберто отвечает, что не знает. Он только помнит, что подумал, в последний раз оглянувшись назад:
«В мире нет ничего прекрасней».