Так в мирном небе, но не в небе, опаленном войной. Это небо мне хорошо знакомо. Здесь все выглядит по-другому. Здесь порой не увидишь и огонька - светлячок папиросы люди закрывают ладонью и трое от одной спички не прикуривают. Жилье человека скорей угадаешь, чем разглядишь, даже с малой высоты, в светлую, лунную ночь. Прифронтовая земля словно пустыня, и лететь над ней и больно, и страшно.
И все же лучше лететь в полной темноте, чем при частичном освещении. Что может быть тут источником света? Большими кострами пылают избы и целые села, подожженные врагом. У маленьких костров спасаются от лютых русских морозов насквозь промерзшие гитлеровцы. Границу между нашей и временно захваченной оккупантами территорией обозначают вспышки выстрелов, разрывы цветных сигнальных ракет, а узенькую полоску «ничейной» земли на фронтовой линии то и дело озаряют блики осветительных бомб. Потом снова кромешная тьма. А там, на разной высоте, распускаются фантастические цветы: стреляют вражеские зенитные батареи. Небосвод прошивают пунктиром светящиеся пули. Рыскают и скрещиваются в вышине, образуя световой шатер, лучи прожекторов. Худо, если попадешь в их объятия!…
Помнится, шли мы над морем. Исчезли береговые огни. Нас окружил полный мрак: звезд не видно, вверху - черное небо, внизу - темная бездна. Я глядел на своих товарищей и видел - настроение у них не очень приподнятое. Что говорить: лететь во мраке через линию фронта, над морем, да еще на сухопутном самолете, конечно, не очень приятно, а ведь самое опасное еще было впереди. Откровенно говоря, я и сам чувствовал себя не лучше, но все-таки хотелось приободрить экипаж.
- Штурман, - закричал я, - где летим?
Взбудоражил механика:
- Сколько горючего израсходовано?…
Шутил с радистом:
- А ну-ка покажи класс - свяжись с Москвой!
Ребята оживилсь. Штурман линейкой водил по карте, [63] делая какие-то пометки, радист крутил рукоятки приемника, механик проверял наличие бензина. Работа увлекла, и мы не сразу заметили, как один за другим в море вспыхнули прожекторы. Внезапный яркий столб света ослепил пилотскую кабину. Прожекторы «поймали» наш самолет. Нас обнаружили: но какие суда - немецкие или английские? Высота небольшая, самолет как на ладони, беззащитен. Если начнут обстрел - загоримся…
Надо что- то придумать. Я схватил сигнальную лампу «люкс», высунул ее в «форточку» и начал посылать вниз световые сигналы. Никакого пароля я, разумеется, не знал и сигналил наугад, а второму пилоту приказал:
- Держи курс, никуда не отклоняйся!
Гляжу, с моря отвечают тоже огоньком. Дают букву Н, тире и точку. Стал и я посылать букву Н. Честное слово, я по сей день не знаю, что должен был означать этот сигнал и с кем мы тогда повстречались: с немцами или англичанами.
Самолет, застигнутый вражескими прожекторами, должен любой ценой вырываться из этих световых объятий. Надо уходить, лавируя, меняя курс и высоту полета. Но для этих маневров у меня не было достаточного запаса высоты. Придуманный же способ защиты оказался надежнее - он бил на психологию преследователей, заставляя усомниться, что противник мог обнаружить себя огнями. Раз сигналит - значит свой, не боится! К тому же мы понимали, что внизу на неизвестном корабле настроение сейчас тоже было не очень спокойным: а вдруг это боевой самолет? Не посыплются ли бомбы на их головы? Поэтому и там, видимо, вздохнули с облегчением, расставшись с нами…
Небо войны… Его не забудешь. И уж никогда не изгладятся из памяти сто ночей, проведенных в небе войны над горами Югославии. Сколько бы лет ни прошло, не изгладятся… [64]
Глава пятая. Командир «большого дугласа»
Приказано лететь
Я по привычке поднял голову вверх - аспидные облака затянули небо. Что же тогда над Балканами?
Небо небом, а команды «отбой» не было, и нам, конечно, отлучаться нельзя. Война есть война. Единственное, что мы, советские летчики, можем сделать, - сидеть в саду неподалеку от штаба и любоваться сколько угодно небом Адриатики; даже покрытое тучами, оно по-своему прекрасно. Этот зеленый уголок носил громкое название «офицерское собрание».
Мы с Владимиром Павловым и направились в сад. Но не успели «освоить» свой столик, как появился дежурный по штабу и зычным голосом произнес:
- Павлова и Михайлова - в штаб!
Вот тебе и аспидные облака! Через десять минут командир авиагруппы Герой Советского Союза В. И. Щелкунов, боевой авиатор, много раз «разгружавший» свой бомбардировщик над фашистским Берлином, сообщил нам о шифрограммах главных штабов партизанского движения [65] Сербии и Словении. Из лаконичных сообщений стало ясно - нужно незамедлительно туда лететь, несмотря ни на что. В Сербии фашистские каратели потеснили партизан, они нуждались в боеприпасах; к тому же потерпел аварию наш самолет и ему надо помочь. А в Словении попал в беду партизанский батальон - кончилось горючее, и трофейные итальянские танкетки застряли близ Метлика, туда требовалось доставить бензин и боеприпасы.
- Товарищ Павлов, вы не раз бывали в Сербии, хорошо знаете площадку Бойник. Вам, как говорится, и карты в руки. Михайлов полетит на Оток - ведь вам эти места знакомы? Напоминаю еще раз: обстановка сложная, требует вдумчивых решений, осмотрительности, не теряйте головы, не рвитесь напролом, но задание надо выполнить… Вопросы есть?
- Нет, - ответил Павлов.
На самом- то деле вопросов было много. Но разве у войны спросишь?
- Тогда по коням! - сказал Василий Иванович Щелкунов.
Первым поднялся в воздух Павлов. За ним пошел и мой самолет. Через сорок пять минут полета мы разошлись. Я подался на север, Павлов - на восток. Впрочем, «разошлись» не то слово. Мы были вместе, как с самого первого нашего полета, путь у нас с ним один. И несмотря ни на что, мы скоро благополучно возвратимся в Бари после выполнения задания и за столиком в «офицерском собрании» доедим свои спагетти…
Модель? Не новая…
…Ночь. На аэродроме в густой мгле, еще не тронутой предрассветной серостью, собралось много народу. Сюда пришли жены и дети встречать спасенных американских пилотов, которых вот-вот должен был доставить советский самолет, явилось и начальство - наше и американское. Я только что вернулся с боевого задания из Словении и тоже поспешил к транспортному самолету с красными звездами на фюзеляже и плоскостях, ярко освещенных лучами прожекторов, - он уже приземлился. Распахнулась дверь, и по низенькому самолетному [66] трапу, точнее стремянке, один за другим стали спускаться в изрядно потрепанной форме пассажиры. Сколько же их? Я и счет потерял. Поцелуи, объятия, слезы радости… Ведь их всех уже считали пропавшими без вести!
Американские летчики с особым чувством благодарности пожимают руки членам спасшего их советского экипажа.
Стоявший рядом со мной штабной американский офицер, подозвав переводчика, обращается ко мне:
- Не пойму, вроде бы «Дуглас», а между тем насчитал тридцать два пассажира! Это что же, новая модель - «большой Дуглас»?
- Нет, - рассмеялся я, - «дуглас» обыкновенный. Но вот что касается пилота, то он, пожалуй, особенный!
Протискиваясь сквозь толпу, навстречу мне уже пробирается Владимир Павлов - он только вырвался из чьих-то объятий. Мы, как водится, поздравили друг друга с успешным выполнением задания.
- Ну и полет! Такой у меня, верно, был первым и последним, запомнится на всю жизнь! Едва стою на ногах. Не замечаешь? - обращается ко мне Володя.
- Мне тоже основательно досталось, - говорю я.
- Столкнулся с фронтальной грозой, - продолжает Павлов. - Не обойти стороной, ни вверх, ни вниз, а возвращаться некуда, лети только вперед. От этого «вперед» волосы поседели. Неимоверная болтанка, броски, электрические разряды… Отказали почти все приборы. Но до аэродрома, видишь, дотянул. А что с кораблем, еще неизвестно, его здорово корежило…