Павлов успокаивающе похлопал его по плечу:
- Конечно, прилетят.
Бортмеханик заканчивал предполетный осмотр самолета. Лица окружавших Павлова американских пилотов отчетливо выражали их чувства: те, кому выпал счастливый жребий, были веселы и оживленны, остальные грустно топтались с поникшими головами.
Павлову стало не по себе, жаль боевых друзей! У многих в Бари жены и дети, волнуются, ждут.
Советский пилот заметил, что среди американцев есть хромые, они, очевидно, натерли ноги, пробираясь [71] по холмам и ущельям в поисках югославских партизан; только этот тернистый путь избавлял американские экипажи от фашистского плена. Некоторые были с забинтованными глазами… Как же быть все-таки? Всем им хочется после мытарств поскорее попасть на свою авиабазу, все этого одинаково заслужили.
Павлову припомнилось, как, летая в партизанские тылы на советской земле, он брал на борт «Дугласа» подчас и по тридцать раненых бойцов. Но там не было гор.
Второй пилот Костин прервал раздумья своего командира:
- Разрешите принять на борт самолета пассажиров? Машина разгружена, к полету готовы.
Павлов молча кивнул головой. «Счастливчики» сразу заняли места. Механик Александр Князьков готовился прогревать моторы перед стартом. «Несчастливцы» столпились у трапа, дружески напутствуя товарищей.
И Павлов решился. Он сделал жест, предлагая и остальным американцам сесть в самолет. Те не заставили себя упрашивать - мигом разместились кто где мог. Пробираясь в пилотскую кабину, Павлов невольно усмехнулся: вот уж поистине как сельди в бочке…
Старший из американских офицеров спросил:
- Неужели мы все полетим? Ведь в «Дугласе» лишь двадцать одно место! Фирма гарантирует только такое число пассажиров…
Он показал на пальцах: можем разбиться.
Павлов сказал: «О'кэй!» - помахал рукой американцу, улыбнулся и пошел к штурвалу.
Штурман, находившийся в момент взлета в пассажирской кабине, потом рассказывал:
- Все, кто сидел ближе к окнам, прильнули к иллюминаторам, глядя в ночь. Сами они летчики - знают, что машина против паспорта с гарантией фирмы перегружена в полтора раза. Самолет стал разбегаться, вот-вот машина пойдет на отрыв. А они сидят словно оцепеневшие. Ждут: что-то будет дальше? Полоса взлета с воробьиный нос, да и горы кругом, по прямой не выберешься на высоту, надо обязательно делать круг над площадкой. А лететь всем хочется…
Павлов уверенно разогнал машину, на безопасной скорости поднял тяжело груженный корабль в воздух, заложив в наборе высоты большой крен, с тем чтобы вовремя [72] уйти от надвигающейся возвышенности, и лег на курс - в Бари. Когда перегруженная машина повисла в воздухе, пассажиры молча переглянулись - сейчас будет крышка. Старший же офицер в недоумении пожал плечами: все обошлось благополучно, оторвались и не упали на обочине площадки, не врезались в кромешной тьме в гору.
Нимб над головой пилота
Ночь поглотила очертания горных склонов, исчезли партизанские костры в долине. Расстояние между самолетом и землей росло, но росло мучительно долго. Чем выше поднимался самолет, тем больше он погружался в гущу пепельных облаков.
Взлететь в такой обстановке - чудо. Но и вести самолет вслепую в океане непроницаемых облаков не легче. Пилот жаждет увидеть чистое небо, звезды, которые помогут ему проложить путь, но они спрятаны плотным занавесом. Земля и небо слились. И самолет будто висит на завывающих моторах.
Взгляд Павлова скользит по циферблатам: его «свита» послушна, каждая стрелка на своем месте. Он следует их советам. А самолет натужно продолжает движение вверх. Бортовой радист Иван Шевцов вскоре наладил связь с базой, и в Бари знали, что помощь партизанам оказана, а на борту самолета теперь находятся американские авиаторы со сбитых «летающих крепостей», «Лайтнингов», «Либерейторов».
Однако передать сообщение на базу легче, чем туда добраться. Постепенно нарастало ощущение, что самолет валится в бездну. Сила тяготения казалась всемогущей. В то же время командир корабля чувствовал, что земля, горы его подпирают, поддерживают, поднимают над этой ночью. И как хотелось увидеть сквозь грозные скопления туч, обложивших самолет, проблеск света…
Пилоты привыкли обходить стороной мощнокучевые грозовые очаги, чтобы избежать прямого грозового удара. Но сейчас командир был бессилен что-то сделать: он летел в туманной мгле, и пока никто не знал и не мог ему сказать, подстерегает ли где беда или нет. [73]
Штурман беспокоился, чтобы не отклониться к югу, в сторону предполагаемого грозового фронта, о котором экипаж информировали синоптики еще в Бари. Стрелки высотомеров показывали две тысячи метров. Плотные шапки облаков поднимались все выше и выше над горами, как бы выжимая машину кверху. Облака продолжали наседать, все ощутимей становились воздушные толчки, нарушавшие равновесие корабля. Самолет все набирал и набирал высоту, но не обнаруживались ни малейшие признаки просвета. Постепенно сделалось ясно: он попал в скопление разъяренных облаков, толща которых неведома, во власть разбушевавшейся стихии. Ждать помощи неоткуда. Капитан корабля в ответе за все и всех. На его совести жизни людские. Этот натиск стихии не сломил волю командира, а, напротив, обострил его мысль, укрепил чувство ответственности, удесятерил силы.
Я хорошо представляю пассажирскую кабину такого самолета, переполненную людьми. Одни сидят на скамьях вдоль фюзеляжа, другие расположились на полу. Первые воздушные толчки обычно воспринимаются с опаской: а не случилось ли что-то непоправимое? А когда толчки учащаются, когда им не видно конца, смятение сменяется каким-то отупением: будь что будет.
А экипаж тоже напряжен до предела, нервничает. «Хотя бы еще триста метров набрать, - думает Павлов, - все же ближе к «потолку». Но облака не «пробиваются». Кажется, что они просачиваются внутрь самолета. В кабине темно, как в погребе. Даже флюоресцирующий свет мало помогает различать показания приборов. В глазах рябит.
Налетающие бурными порывами потоки воздуха сотрясают машину, готовые разломить ее на части. В наушниках шлемофона раздается треск электрических разрядов.
- Выключить радиостанцию! - приказывает пилот. Становится немного спокойнее.
Но тут перед его взором начали мелькать огненные язычки. Они молниеносно вспыхивали, искрились в причудливом танце на стекле кабины пилотов, исчезали и снова появлялись, как разноцветные россыпи фейерверка. Какой-то огненный ветер обдувал самолет! А потом [74] - перекрестные вспышки молнии, и на корабль обрушились потоки воды.
Неприступной грядой стояли гигантские нагромождения облаков. Словно неведомая сила подхватывала тяжелый самолет и бросала его вверх. Мгновение - и швыряла вниз. Опять бросок вверх, чуть более легкий, но резкий. И вновь провал в яму без дна. Летчики синхронно парировали рулями броски, маневрировали, уводили самолет от огненных облаков. Временами казалось, что машина, очутившись в центре облачно-грозового фронта, не выдержит этой бури. Одна надежда - моторы. Только они держат самолет в воздухе, и он, наматывая километры, идет своим курсом.
Огненная пляска делалась все яростней. Теперь уже и моторы были озарены оранжевым сиянием. Лопасти винтов вычерчивали светящиеся круги. Светлые пятна ложились на крыло, на нос корабля, закреплялись, лучились, образуя розовые букеты. Кисточки стекателей не успевали сбрасывать накопленные самолетом запасы статической электроэнергии. Вдруг стекла пилотской кабины вспыхнули необычайно ярким свечением, словно плеснули керосин в затухающий костер. Ослепляющие зигзаги молний, толчки, броски следовали один за другим. Пилотажные приборы - указатель скорости, авиагоризонт - вышли из строя, действовал лишь высотомер.
Ну а как пассажиры? Штурман выбежал посмотреть на них, но в неосвещенной кабине ничего толком не разглядел. Все вроде бы застыли на своих местах, криков, стонов, паники нет, а это главное. И он тут же поспешил к своему столику. Войдя в кабину пилотов, он остановился на пороге, потрясенный зрелищем, которое увидел. Вся носовая часть корабля горела, на стеклах полыхали языки пламени. Узлы, детали и даже люди, работающие в кабине, искрились, настолько они были наэлектризованы. У командира, сидевшего в кресле, волосы шевелились и поднимались, образуя сияющую корону над головой, нечто вроде нимба, и он напоминал изваяние святого.