Получив разрешение на полет через Адриатику, поднялись в воздух. Моторы работали ритмично. Я развернулся и полетел над морем.
Впереди показался югославский берег. Мы считали себя уже дома, как вдруг, бросив привычный взгляд на моторы, я с ужасом заметил, что с мотогондолы черная масса стекает вниз на крыло. Тревога: бьет авиамасло! Продолжать рейс небезопасно. Скрепя сердце решаю возвращаться обратно.
Стрелка давления масла начинает падать.
- Левому мотору - флюгер! - подаю команду механику.
Левый мотор выключен, лопасти его винта не вращаются, они повернуты ребрами к встречному воздушному потоку. Теперь самолет тянет лишь один мотор - правый. Снижаюсь. Летим над морем. Доберемся ли до суши? Или 1 Мая нам «праздновать» вместе с дельфинами в Адриатике?!
Повреждение левого мотора могло быть только следствием небрежного ремонта. Что это, второй «сюрприз» мистера Поукера?
Наконец и итальянский берег. На повышенной скорости, продолжая снижаться, лечу на аэродром Бари. Колеса мягко касаются земли. Механик Борис Глинский вздыхает с облегчением:
- Уф, кажется, приземлились! [148]
В эту минуту глухой взрыв потряс машину: сперва забросило кверху левое, а потом правое крыло, словно какая-то невидимая сила подняла самолет с земли. Затем машина опустилась и, кренясь, развернулась носом по ветру…
- Вот тебе и приземлились! - сказал я.
Самолет был поврежден: лопасти винтов согнуты, вместо правого колеса опорой теперь служила непосредственно консоль крыла. В таком виде, с поднятым вверх крылом, самолет по инерции продолжал тихо скользить на взлетно-посадочной полосе аэродрома.
- Вот вам и третий «сюрприз» Поукера! - воскликнул штурман.
Я вышел из машины сам не свой: хорош первомайский подарок Родине! Взглянув на искалеченный, распластавшийся на земле самолет, я побрел прочь. Вины за собой не чувствовал никакой, а между тем получилась неприятность. Товарищи догнали меня, усадили в «виллис». Смутно помню, как это происходило, куда поехали.
- А что будет с самолетом? - спросил я, постепенно приходя в себя.
- Все в порядке! - успокоил меня Боря. - Американцы уже подцепили его тягачом, потащили чинить… Поставят на ноги - и полетим!
- Вряд ли полетим, - ответил я. - Уж скорей поплывем на пароходе. После таких приземлений не летают!
«Сюрприз» мистера Поукера! - вертелось у меня в голове. - А при чем здесь Поукер? Я командир корабля, я один и в ответе!»
К вечеру на виллу, где нас поместили, прибыл переводчик, вручил мне акт аварийной комиссии. Комиссия утверждала, что авария произошла якобы потому, что пилот не справился с посадкой самолета на одном моторе в сложных условиях сильного ветра, в результате чего оказалось поломанным правое шасси и погнута консоль.
Такая односторонняя оценка аварии была неверна и несправедлива. Но мне и без того было тяжело. С полным безразличием встретил я этот акт и не сказал ни слова переводчику.
Иначе отнеслись к решению комиссии мои товарищи. Борис Глинский вместе с инженером отправились на [149] аэродром. Не прошло и часа, как за стеной раздался голос радиста, передающего на нашу базу сообщение:
«…после приземления с одним работающим мотором произошел взрыв баллона левого колеса, в результате чего самолет креном подбросило кверху. Под действием сильного порывистого ветра самолет взмыл вверх и приземлился на одно правое колесо, ферма которого сложилась. В итоге погнуты лопасти винта и повреждена консоль. Самолет ремонтируется».
Примерно так я и сам рисовал себе причины неудачи. Но тут меня взорвало: ведь есть же акт! Кто же пытается выгораживать меня? К чему эта опека?
Я готов был кинуться к радиооператору, остановить его. Но тут возвратился с аэродрома бортмеханик Глинский. Он сообщил, что прежний акт уничтожен и вместо него составлен новый, что содержание этого, второго акта и передают сейчас на базу. Причем текст акта, заметил Глинский, был изменен главным образом по настоянию самого мистера Поукера.
Это был четвертый «сюрприз», который преподнес нам американец в течение одного и того же злополучного дня. А я, каюсь, перестал было считать его порядочным человеком! Правда, мистер Поукер себя не обидел: он умолчал о причинах выхода из строя левого мотора, как не сказал и о том, что мы требовали смены баллонов. Таким образом, американский инженер и себя выгородил, и меня не поставил в положение виновника аварии.
Итак, первомайский праздник мы были вынуждены встречать в Бари…
Поездка в Рим
Радостные вести неслись с фронта: наши войска штурмовали Берлин. Зато никаких приятных сведений насчет ремонта самолета не было. Любезность Поукера, оказывается, имела свои пределы: те дорогостоящие и наиболее дефицитные детали, которые требовались для ремонта, он без распоряжения свыше взять со склада не мог. Нам он говорил, что запрос послан, время шло, а ответ все не приходил. Экипаж приуныл - такие события разыгрываются в мире, а мы сидим сложа руки!
Группа советских штабных офицеров, оставленная на [150] базе в Бари, решила ускорить дело. 3 мая подполковник А. А. Капранов приказал подготовить автомобиль для поездки в Рим. Живой, худощавый, с тонкой черточкой черных усов на смуглом лице, вольнонаемный шофер серб Симич доложил:
- Мой корабль готов к полету!
До Рима надо было проехать девятьсот километров. В столице Италии мне уже однажды пришлось побывать. На этот раз я направлялся туда не по воздуху, а по наземному шоссе - превосходному, как все дороги в Италии.
Симич был шофером-виртуозом и даже по самым узким и извилистым участкам вел автомобиль на предельной скорости.
Первая заправка - в Фодже, где расположен крупный союзнический авиационный узел и выстроен прекрасный аэродром. Отсюда целые армады «летающих крепостей» ходили на бомбежку Вены, Мюнхена и других городов, находившихся во власти гитлеровцев. Из Фоджи мы выехали часа в четыре дня. Не заметили, как быстро сгустились сумерки. В каком-то небольшом городке остановились в траттории перекусить и помчались дальше. В наступившей темноте по зигзагообразной дороге стали подниматься к перевалу через Апеннины. Шоссе вилось по склонам возле глубоких ущелий, но Симич не сбавлял скорости - горные пути были привычны ему.
Крутой поворот, еще поворот, уклон… Вдруг Симич резко затормозил.
- Приехали! - громко сказал шофер.
Мы вышли и осмотрели машину: одна из полуосей лопнула, заднее колесо скатилось в пропасть. До Рима оставалось около полутораста километров.
- Симич, - распорядился подполковник, - оставайся! Продуктов тебе хватит, а мы пошли «голосовать».
Вскоре из-за поворота блеснул свет: подъехала автомашина, которую мы недавно обогнали. Шофер заметил наш сигнал - поднятые вверх руки - и затормозил. Он оказался итальянцем, а наш переводчик знал только английский. Мимикой и жестами кое-как объяснились. Автомобиль был нагружен до отказа, и шофер смог взять только подполковника, мы же с переводчиком заночевали у дороги. [151]
Лишь на рассвете другой попутной машиной добрались до Рима. Водитель вез рыбу, и запах рыбы, пропитавший одежду, потом долго преследовал нас.
В советской миссии встретились с Капрановым и составили письмо на имя союзного командующего средиземноморским театром военных действий. Мы попросили о выдаче запасных частей для ремонта самолета. Пока составлялась сложная документация, у нас осталось порядочно свободного времени, чтобы ознакомиться с достопримечательностями Рима.
Конец войне!
Покинув Рим, мы направились в Неаполь. Там решили заночевать. Перемахнув через покатые холмы, мы мчались дальше унылой равниной. Левее нас оставались осушенные еще до войны Понтийские болота.
Все города на пути - Террачина, Фонди, Формия - были дотла разрушены бомбами. Предстояло отстраивать их заново.
До Неаполя от Рима двести тридцать километров. Симич обещал доставить нас за три часа. Чем дальше к югу, тем живописнее становится дорога: она то поднимается в горы, то опускается в равнины, то подходит к самому морю. Цветут в рощах апельсины и оливки, по склонам холмов - пестрый букет весенних цветов и ярких трав.