Лариса кутается в платок, руки прижала к тяжелой груди.
— Чего тебе?
Она спросила холодно, чужим не знакомым Ивану голосом. А Иван все забыл, что хотел сказать, но даже если бы и сказал все правильно, не с таким глупым выражением лица, ничего бы не изменилось. Война — сука! Вали все на нее, солдат.
— Ты, вот што… Я замужем, — ответила Лариса. — Муж… инвалид, офицер. У него орден за первую войну и пенсия за вторую группу. Тебя выписали, вот и катись.
Молчал Иван как оглушенный, шарил глазами по асфальту, сразу и понял, отчего все то время казалась она ему усталой и невыспавшейся. Лариса, кутаясь в свой платок, развернулась и пошла, но остановилась у дверей КП и, не глядя Ивану в лицо, сказала на прощание:
— Прости, Ванюша. Езжай с богом. Все у тебя еще будет…
Летят пульки шальные и там — за хребтом, и здесь — где солдаты, одуревшие от воли, свободы рыщут по мирной земле; идут клейменные кровью, а за ними по пятам волочится война. Метит, дырявит каждого, — кому в душу, кому прямо в сердце, чтоб больнее было.
Истинная блядь — война!
Но Лора, некрасивая косоглазая Лора! Благодари, солдат, Создателя и Министерство обороны, что есть в нашей армии такие женщины. Будешь ты трястись в поезде, ворочаться исколотыми ягодицами по жесткой плацкарте и вспоминать — что ж было в ее словах, в ней во всей такого, отчего вдруг задышалось тебе с облегчением, свалилась с плеч тяжесть? Да ничего необычного — простая женская мудрость. Тебя отпустили солдат, простили и пожелали счастья. Так иди и не терзайся.
Так и не дотумкал Иван сразу, но отлегло, будто долги отдал. Теперь только о доме: о новом — незамараном неклейменом — думалось ему.
Дождь снова закапал — теплый весенний.
Подставил Иван лицо под дождь, а потом смахнул с лица капли, будто все болезни и воспоминания разом, и потопал к поезду.
Глава третья
Как с Маяковского сворачивать на Первомайскую улицу, по левую руку останется блокпост. На серой бетонной плите кто-то, может омоновцы краснодарские, может «вованы» с Софринки, намалевали красной краской, да так, чтоб видно было издалека: «Всегда везти не может».
Здесь, на перекрестке колонна инженерной разведки стопорится, спешивается. В колонне два бэтера, КамАЗ бортовой с ЗУшкой — зенитной установкой; народу — человек тридцать.
Буча надпись на блокпосту не читает, — «тыщу раз видел». Он с закрытыми глазами здесь все закоулки обойдет и не заблудится. Тут много чего написано было. Как Грозный взяли, народ тешился, всякие страсти малевали на стенах — черепа с костями. На Бучу, эти художества впечатления не производили. Он и так знал, что везение — штука непостоянная. А писульки всякие для слабонервных или вон, для журналистов с камерами. В комендатуре народ собрался все больше закостенелый, невпечатлительный: их ничем — ни кровью, ни запахом не проймешь, разве что с крепких напитков, — так с литра только и глушит.
Командир саперного взвода военной комендатуры Ленинского района, старший лейтенант Каргулов готовится дать команду на движение. Но не торопится старлей — всему свое время: он снял и протер очки-велосипеды.
Перед ним далеко вперед тянется Первомайская улица.
Бульвар.
По бульвару — посредине — веселее идти, безопасней; страшно по обочине первым номером. А не страшно только дуракам. Контрактники тянут табачину до горячего, до огня, обжигают пальцы и губы. Щупы в руках.
Рядом старшина. Раскашлялся: харкает в кулак, будто поперхнулся.
— Т-ты чего, Костян? — привычно для старшинского уха заикается старлей.
— В дыхало попало. Морось. С туману… Кха, кхуу…
Взводный смотрит назад, туда, где вся колонна инженерной разведки, выстроившись по номерам, ждет его отмашки. И он командует:
— Па-ашлии.
Не крикнул взводный, а вроде как голос подал больше для себя. Там за его спиной народ привычный, нутром чует всякую команду.
Двинулись. Бэтер покатился. Ожила Первомайка.
Витек мелкий, Бучин дружок, замешкался. Штаны у него великие на три размера, волочатся по земле. Витек елозит шипованными ботинками по асфальту, не поднимает ног — шваркает. Оттого скрежет и грохот стоит на всю округу.
— Витек, ты типа в штаны наложил. Прешь как танк.
Тот лыбится Буче в ответ, поднимает каску со лба и прибавляет ходу.
Грумх, грумх, грумх… грохочут его берцы.
По левую руку от взводного Мишаня с синим скорпионом на плече. Позади него сапер по фамилии Реука — улыбчивый и исполнительный — романтик.
На Первомайке заканчивается всякая романтика. Год такой на дворе — две тысячи первый — не романтический год для грозненских саперов. Ничего романтичного на Первомайке не происходит. Если случится, кому найти фугас, говорят, подфартило парню. Взорвался — не повезло.