Донн.
Проснулся Иван.
Пошевелиться не может: так замерз, что ног, рук не чувствует. Тишина вроде. Но вдруг слышит голоса, где-то внизу переговариваются. «Надо было поспать перед выходом хоть часа три, надо было… Пришел стрелок долбанный. С «эсведехи» бьет, как я и думал». И вдруг нашло на Ивана такое верное, неудержимое, — когда знаешь, что все получиться, что твой верх сегодня будет, что тебе нынче повезет, а не врагу твоему.
— Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Да плевать! Как ста чертям везет, как тысячам!! Не бзди, Петюня, щас я его укатаю за тебя, за пацанов.
И укатал он…
Левее от того места, где хоронился Иван, была дыра в полу — здоровенная дыра: снарядом разворотило перекрытие на третьем этаже. Оттуда из провала и доносились голоса.
Ах ты, ветер ветерок, вовремя задул, в самый раз. Гудишь себе и гуди. Как в трубе — ауууу, ауууу! Там внизу не ждут, не чуют…
Иван вытянул фляжку и влил в рот обжигающего спирта. Отпустило. Побежала кровь по венам. Сжал Иван кулаки, а когда разжал, сразу и решил как действовать. Времени на раздумья не было у него. Иван пощупал себя по груди: молодец он — все железное снял заранее, рядом положил. С насиженной фанерки завалился он на бок, автомат держит на весу. И пополз. Ползет — по миллиметрику вперед продвигается. Сумерки только начинали сгущаться: бледнеет вечер, но здесь внутри пустого, холодного дома темень. Заглянул Иван вниз: стрелок у окна, второй в охранении сзади в трех шагах. Подумал, что на этажах могут и другие быть. Не было времени на раздумья…
Иван прицелился: когда стрелок прильнул к окну, плавно, как на стрельбище, нажал на курок.
— Тухх, — грохнул выстрел, и вслед один за другим: — тухх, тух-тух-тух!
Только в кино так бывает: смотришь в глаза своему врагу, выцеживаешь из себя слова, страшные слова проклятий, а потом холодный ствол направляешь прямо в лоб и стреляешь. Дрожит враг, страшно ему умирать. Вот она расплата, — вот она случилась желанная месть… Только не было у Ивана времени. Первая пуля досталась тому, кто копошился сзади, тот как куль сразу и повалился. Стрелок успел только головой дернуть, вторым выстрелом разнесло ему позвоночник — попало между лопаток. Он захрипел и сполз на пол. Иван сверху делово по-очереди всадил в каждого еще по три пули, тогда только уронил автомат и ткнулся лицом себе в рукав.
Трясло его, колотило.
Он перевернулся на спину, достал из кармана флягу и все, что было в ней, влил себе в рот: попало на лицо, защипало расцарапанный нос.
Целая вечность прошла. Иван теперь знал что такое вечность.
Он сидел на краю пролома и жадно курил. Тело согрелось, прояснилось в голове, даже жарко стало. Нужно было уходить, но Иван медлил.
Что-то случилось в мире…
Гудит ветер. Он стихнет, когда ночь раскидает по небу звезды, и луна прольет на землю свой мертвенный свет.
Первый раз он убил явно. Так близко лежал поверженный им враг, что не смог Иван сдержать желания увидеть его лица — лицо убитого им человека. Еще трепетало где-то внутри его сердца. Он поджег вторую сигарету; докурив и эту, присел, перевернул к себе тело стрелка. Посветил Иван фонариком — чубчик белесый, серебряное кольцо в ухе. Глянул в мертвеющее лицо стрелка, и сразу решился. Оттянул ворот его добротной куртки, — голова безвольно откинулась, глухо стукнувшись об бетон, — достал из ножен клинок с широким лезвием. Не раздумывая и не сомневаясь более, стал резать.
Замерло, екнуло сердце и снова ровно застучало в груди.
Долго полз Иван по снежной грязи.
Давил на шею автомат. Мешался и сваливался все время в сторону в бок рюкзак с добротными натовскими берцами и головою стрелка.
Скатился Иван в свой окоп в глинистую грязь.
Он сидел, прислонившись спиной к холодной земляной стенке окопа. Его трогали за плечи, трясли, совали под нос фляжки, чиркали зажигалками. Он ничего не слышал и не видел, — он снова оглох, как тогда, в первом своем смертельном бою. Он был не пьян. Но он впервые в жизни ощутил себя мертвецки пьяным — так, что все понимал и думал беспрерывно, но сделай он шаг — и рухнет лицом в жижу под ногами, и не встанет, захлебнется в этой вонючей слизи.