Подъехав к дому, я посмотрела на часы и увидела, что я, как всегда, явилась намного раньше. Тогда я села на мотороллер, взяла из папки учебник по греческому языку, чтобы повторить урок, заданный на сегодняшнее утро (если бы мои училки знали, что я прогуливаю занятия ради того, чтобы трахнуться с парнем!). Я нервничала и перелистывала книгу, не воспринимая ни слова, мое сердце пульсировало быстро, и я чувствовала, как моя кровь мчится по жилам. Я положила в папку учебник и посмотрелась в зеркальце мотороллера. Я подумала, что мои очки в розовой оправе каплевидной формы его очаруют, что черное пончо, накинутое на мои плечи, его поразит, я улыбнулась, покусывая губы, и ощутила гордость за саму себя. Было без пяти девять, и я решила, что не будет трагедией, если я позвоню раньше положенного.
Поздоровавшись по домофону, я тут же увидела его обнаженный торс в окне. Он поднял жалюзи и с суровым лицом произнес:
– Еще без пяти, подожди там внизу, я тебя позову ровно в девять.
Тогда я рассмеялась, но сейчас, вспоминая все это, понимаю, что именно так он мне давал знать, кто устанавливает правила и кто их должен выполнять.
Он вышел на балкон и сказал:
– Можешь войти.
На лестнице я почувствовала запах кошачьей мочи и увядших цветов, я услышала, как открывается дверь, и тогда я стала перепрыгивать через две ступеньки, потому что не хотела ни на миг опоздать. Он оставил дверь открытой, я вошла и тихо его позвала. Я услышала шум на кухне и направилась туда. Он вышел мне навстречу и остановил меня, целуя в губы быстро, но прекрасно, и снова мне вспомнился его земляничный запах.
– Иди туда, я вернусь через секунду, – сказал он, указывая на первую комнату направо.
Я вошла, комната была в полнейшем беспорядке, как будто она проснулась недавно вместе с ним. На стене были развешаны американские номера автомобилей и разнообразные фото его путешествий. На тумбочке стояла его детская фотография в рамке, я к ней слегка прикоснулась, а он, подойдя сзади, перевернул рамку и сказал, что мне не надо смотреть на это фото.
Он взял меня за плечи, развернул, внимательно осмотрел и сказал:
– Какого хуя ты так оделась?
– Пошел ты в жопу, Даниэле, – ответила я, обиженная в очередной раз.
Зазвонил телефон, и он вышел из комнаты ответить на звонок: я плохо слышала, что он говорил, так как слова доносились до меня невнятными, а смех был приглушенным.
В какой-то миг я расслышала: «Подожди. Я пойду посмотрю на нее и потом тебе отвечу».
После чего он просунул голову в дверь, посмотрел на меня, вернулся к телефону и сказал: «Она стоит около постели, засунув руки в карманы. Сейчас я ее выебу, а потом тебе расскажу. Чао».
Он вернулся с сияющей физиономией, а я ему ответила нервозной улыбкой.
Ничего не говоря, он опустил жалюзи и закрыл на ключ комнату, затем, мельком взглянув на меня, снял брюки, оставаясь в трусах.
– Ну и? Почему ты еще одета? Раздевайся! – сказал он с гримасой.
Он посмеивался, пока я раздевалась, а когда я уже была полностью голой, он чуть наклонил голову и сказал:
– Ну… ты еще ничего. Я заключил пари с одной телкой…
На этот раз я не улыбнулась, меня трясло, я смотрела на свои белые руки, ослепительно белые под лучами солнца, едва проникавшими сквозь жалюзи. Он начал целовать меня, сначала в шею, потом постепенно дошел до грудей, потом до Сокровенного места, где уже начала протекать Лета.
– Почему ты не удалишь здесь волосы? – прошептал он.
– Нет, – сказала я также шепотом, – мне больше нравится так.
Наклонив голову, я смогла увидеть, что он возбужден, и тогда я его спросила, не хочет ли он начать.
– А как бы тебе это хотелось сделать? – спросил он незамедлительно.
– Я не знаю… ты сам скажи… я никогда этого не делала… – ответила я с неприятным чувством стыда.
Я растянулась на неубранной постели с холодными простынями, Даниэле лег на меня, посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
– Давай ты сверху.
– А мне не будет больно, если так? – спросила я почти с упреком.
– Нет, это не важно! – воскликнул он, не глядя на меня.
Я взобралась на него и позволила, чтобы его член нашел вход в мое тело. Я испытала немного боли, но боль не была ужасной. Ощущение его внутри меня не вызвало того потрясения, которого я ожидала, даже наоборот. Его орган вызвал жжение и неудовольствие, но это было естественным для позы, в которой я была. Ни одного стона не вырвалось из моих губ, изображавших улыбку. Дать ему понять мою боль означало показать те чувства, которых он не хочет знать. Он хочет воспользоваться моим телом, он не хочет узнать мой свет.
– Давай, детка, я тебе не сделаю больно, – сказал он.
– Нет, я не боюсь. Но ты не мог бы быть сверху? – спросила я, чуть улыбаясь.
Со вздохом он согласился и перевернулся на меня.
– Ты что-нибудь чувствуешь? – спросил он, когда медленно начал движения.
– Нет, – ответила я, полагая, что он спрашивал о боли.
– Как «нет»? Может, это из-за презерватива?
– Не знаю, – повторила я. – Мне не больно.
Он посмотрел на меня с отвращением и сказал:
– Ты, пизда, – не девственница.
Я сразу не ответила и взглянула на него с изумлением:
– Как это нет? Прости, что это значит?
– С кем ты этим уже занималась, а? – спросил он, быстро встал с постели и начал собирать одежду, разбросанную по полу.
– Ни с кем, клянусь! – сказала я громко.
– На сегодня хватит.
Бессмысленно рассказывать все остальное, дневник.
Я ушла, и у меня не было смелости даже заплакать или закричать, только бесконечная грусть, которая сжимает мне сердце и постепенно его пожирает.
6 марта 2001 г
Сегодня моя мать за обедом посмотрела на меня пронзительным взглядом и спросила властным тоном, о чем это я так тяжело думаю в эти дни.
– О школе, – ответила я со вздохом. – Мне задают много заданий.
Мой отец в это время ел спагетти, наматывая их на вилку, и поднимал глаза только для того, чтобы смотреть по телевизору последние события итальянской политики. Я вытерла губы салфеткой (на ней остался след соуса) и быстро вышла из кухни, пока мать ругалась, что я никого и ничего не уважаю и что в моем возрасте она за все отвечала, стирала салфетки, а не пачкала их.
– Да! Да! – кричала я в ответ из своей комнаты.
Я разобрала постель, нырнула под одеяло, и простыни стали мокрыми от слез.
Запах стирального порошка смешивался со странным запахом соплей, капающих из носа; я их подтерла ладошкой, и слезы тоже. Я стала разглядывать собственный портрет на стене, который написал один бразильский художник в Таормине; он меня остановил на улице и сказал:
– У тебя такое красивое лицо, позволь, я его нарисую. Я с тебя денег не возьму, это правда.
И пока он своим карандашом набрасывал линии на листе бумаги, его глаза блестели и улыбались, а губы – нет, они оставались сжатыми.
– Почему вы думаете, что у меня красивое лицо? – спросила я, пока ему позировала.
– Потому что оно выражает красоту, чистоту, невинность и духовность, – ответил он, широко жестикулируя руками.
Лежа под одеялом, я вспомнила слова художника и вспомнила позавчерашнее утро, когда я потеряла то, что старый бразилец увидел во мне как редкость. Я это потеряла среди простыней слишком холодных, в руках того, кто уничтожил собственное сердце, и оно у него больше не пульсирует. Оно мертво. А вот у меня есть сердце, даже если он этого не видит, даже если, может быть, никто никогда этого не увидит. И перед тем, как его открыть, я отдам свое тело любому мужчине по двум причинам: потому что, получая меня, он ощутит вкус злости и горечи и поэтому проявит хоть минимум нежности, а еще потому, что влюбится в мою страсть до такой степени, что без этого он уже не сможет никак. И только потом я полностью отдам себя, без промедления, без условий, чтобы ничто из того, что я всегда хранила, не пропало бы. Я его буду держать крепко в своих руках, и я его буду выращивать, как редкий и нежный цветок, заботясь о том, чтобы порыв ветра случайно его не сломал бы, клянусь в этом.