Сто процентов закона
СТО ПРОЦЕНТОВ ЗАКОНА
«…Воля, если она государственная, должна быть выражена как закон, установленный властью; иначе слово «воля» пустое сотрясение воздуха пустым звуком»
Все мы, разумеется, уважаем закон. И те, кто полагает, будто никогда с ним не сталкивались (вообще-то мы с законом сталкиваемся всегда: когда приходим в магазин, посещаем театр, оформляемся на работу и т. д.), и, конечно, те, кто непосредственно служит по «департаменту Фемиды».
Однако слова, мнения, даже совершенно твердые убеждения не всегда сходятся с объективной реальностью. Кажется нам одно, а на деле выходит другое. Это объясняется тем, что закон, сколь простое, ясное, столь же и многогранное, часто неожиданное, необыкновенно сложное произведение социальных, административных, нравственных сил. Он одновременно добр и суров, очевиден и недоступен, древен и молод, содержит точно пронумерованное количество статей и все же неисчерпаем. Он, рожденный многообразием и сложностью жизни общества, сам как бы конструирует то далеко не гладкое русло, по которому течет поток жизни.
Словом, закон — чрезвычайно сложное явление. Вот поэтому, когда мы убежденно говорим, что уважаем закон, мы иногда лишь думаем, что уважаем. Это не упрек, а констатация факта.
Недавно я получил письмо от человека, который был взволнован трагической гибелью брата, обижен «либерализмом» правосудия и писал явно в запальчивости.
«Убит активист, член партии, студент (заочник) 4-го курса сельхозинститута, начальник штаба дружины колхоза им. Кирова. Кем убит? Пьяницей и хулиганом. В принятом на сходе граждан станицы Новоминской решении записано: судебное разбирательство провести в станице открыто при стечении многого количества людей немедленно и предать убийцу высшей мере наказания. А что вышло? Никакого показательного судебного процесса над Козелковым (Козелков — обвиняемый. — Ю. Ф.) в станице не провели. Дело затянулось на 7 месяцев. Потом выездная сессия краевого суда, верно, была у нас. Но она определила 12 лет. Граждане возмущались — они же требовали высшей меры. Но в приговоре прямо было записано, что решение схода граждан суд отвергает, как неправомочное. Вот вам образчик игнорирования требования народа по усилению борьбы с преступностью. Сходы граждан и их решения должны не отвергаться, а служить основой для судебного приговора — ведь это мнение народа, его воля. Мы идем к коммунизму, в этих условиях решительная борьба со всем, что мешает этому движению, должна быть действительно на высоте, без слюнтяйства и выискивания каких-то смягчающих вину обстоятельств. Такого попрания воли народа я еще не встречал».
Письмо это большое, резкое до непристойности и процитировано оно здесь с большими сокращениями. Надо, безусловно, надо сделать скидку на состояние автора, поэтому фамилия его тут не названа, и упрекать его лично за написанное незачем. Меня покоробил сам тон письма, явно неуважительный и к суду, и к приговору. Можно не соглашаться с приговором, оспаривать его, но нельзя его не уважать, потому что это — приговор суда.
Но вернемся к письму. Сход, очевидно, честно и искренне вынес свое решение. Столь же искренне автор письма делает вывод: сход — это же народ, его воля, а в нашем государстве воля народа…
Позвольте, возникает вопрос: а зачем же, собственно, тогда суд? И кодексы, в коих записано, кого судить и как судить? И право на защиту? По логике приведенного письма — все это лишнее, коль скоро есть решение сельского схода. Но где же тогда уважение к закону и его установлениям?
Писатель М. Ланской написал, а журнал «Октябрь» напечатал повесть «Происшествие» (№ 8 за 1966 год). Коллизия там такова. В деревню возвратился некто Чубасов — он отбывал срок наказания за пособничество фашистам, за то, что выдавал партизан и сам расправлялся с советскими людьми. Теперь он снова в родном селе. Однажды в милицию позвонили: «Приезжайте, уберите падаль», — предателя убили бывшие партизаны. Началось следствие, однако ничего установить не удалось, ибо люди не хотели выдавать виновных.
Потом приехал из области следователь Колесников. Приехал с твердым намерением осуществить волю закона, предать суду тех, кто нарушил его веления и запреты. Он здесь сталкивается с разными людьми, плохими и хорошими, вникает во все обстоятельства драмы (пересказывать все — не моя задача, ибо я пишу не рецензию на повесть) и… «входит в положение» что ли. Во всяком случае, от его намерения (и долга!) покарать серьезное преступление — самосуд — не остается и следа. И не по тем соображениям, что он убедился в невиновности подозреваемых, или, допустим, пришел к выводу о несправедливости закона, — нет, он просто «потерял желание (!)» выполнять свой долг. «Одним негодяем стало меньше на земле, стоит ли из-за него (?) конфликтовать с честными, работящими людьми?», — так рассуждает в конце повести ее главный положительный герой.