В тот вечер мы поехали в «Марко Поло», что случалось довольно часто, и именно там, еще сама не подозревая об этом, я услышала о Белл.
В те дни китайских ресторанов было не так много, как теперь, — по крайней мере хороших. Мы с удовольствием расселись за довольно большим столом, вмещавшим нас всех, и ковырялись в тарелках с редким для тогдашнего Лондона блюдом, уткой по-пекински. Я сидела между Домиником и парнем по имени Мервин; по другую сторону от Доминика расположилась Фей, а за ней Айвор. Наслаждаясь едой, я думала, как странно все это выглядит по сравнению с благопристойными обедами, которые Козетта и Дуглас устраивали для родственников и соседей с Велграт-авеню. Кое-кто из этих людей изредка появлялся на Аркэнджел-плейс, и их изумление, выражавшееся в широко раскрытых глазах и робких расспросах, намного превосходило мое. Они были старше и консервативнее. И думали, что Козетта рехнулась.
Обед в «Марко Поло» или любом другом месте вызывал примерно такое же изумление у юных гостей Козетты. Они явно недоумевали, к чему все это, зачем Козетта это делает, а некоторые мучились вопросом: сколько им придется заплатить? Особенно это было заметно по ирландцу, младшему из многочисленных братьев и сестер Перпетуа. Доминик приехал в Лондон в поисках работы, и когда сестра сказала, что нашла ему жилье, то, вероятно, ожидал увидеть жалкую комнатушку в доме без удобств, привередливую домохозяйку и убогие окрестности. Он то ли не мог поверить в свою удачу, то ли боролся с ужасными подозрениями. Подобно нищему, которого подобрали на улице и привели на пир богачей, Доминик во всем искал расчет. Рано или поздно мотивы Козетты обнаружатся. Вне всякого сомнения, это какой-то грандиозный и сложный розыгрыш, который закончится унижением, или Козетта просто ошибается, принимает его за кого-то другого, а когда правда откроется и она узнает, что он работает по необходимости, а не по зову сердца, что он беден и почти неграмотен, привык к рациону из поджаренного хлеба и чипсов, которыми его кормила мать, то выставит на посмешище и выдворит за дверь. По крайней мере, мне так казалось. Это я прочла на его лице, поскольку в то время Доминик ничего не говорил, кроме «спасибо», а потом, когда у меня появилась возможность спросить, я не стала этого делать. Его красивое смуглое лицо было озабоченным, но расцветало от улыбки, а улыбался он всякий раз, когда к нему обращались, и его глаза — таких синих глаз я в жизни не видела — светились благодарностью и страхом.
Парень по имени Мервин старался выжать из ситуации все, что только можно. Полагаю, Фей тоже. Это я теперь так думаю, но тогда не верила, что люди способны сознательно вести себя подобным образом. Считала, что такое происходит только в старых романах, авторы которых не разбирались в тонкостях человеческой натуры. В то время я не читала Бальзака и еще не увлеклась Генри Джеймсом. Поэтому когда я увидела, как Фей встает, взмахивает длинными ресницами, смотрит на Айвора, вытягивает голые руки над головой, демонстрируя грудь, улыбается ему и шепчет что-то неприличное и провокационное — улучив момент, когда Козетта отлучится в туалет, — то посчитала эти действия невинными и случайными. Точно так же я приписала случайности и ее дальнейшее поведение, когда она повернулась спиной к Айвору и переключила внимание на Козетту, поправив ей выбившуюся из-под заколки прядь волос на макушке, похвалив духи — Фей вдохнула их аромат с закрытыми, словно от восторга, глазами, — и отправилась на поиски официанта, чтобы потребовать кувшин воды для Козетты. Мервин использовал другие методы: ел и пил как можно больше, гораздо больше, чем влезает в обычного человека — Козетта всегда просила счет и без слов оплачивала его, едва взглянув, — жаловался, что у него закончились сигареты, громко заявлял, как ему нравится куртка на мужчине в противоположном конце зала или как ему хочется иметь какую-то определенную ручку или зажигалку. Мне все это казалось примитивным.
На столе у Козетты — и дома, и в ресторане — еды и напитков всегда было больше, чем нужно; бутылка или две оставались недопитыми, сигареты тушились недокуренными, а нераспечатанные пачки лежали на скатерти; вино оставалось в бокалах, шоколадки — на блюдах. Если в компании присутствовал Гэри, парень, игравший на экзотических инструментах, он собирал все остатки и складывал в хозяйственную сумку, которую специально брал для этой цели. Насколько я знаю, это был первый пакет для остатков, появившийся в Лондоне. Кроме сумки, Гэри приносил пластмассовый контейнер «Тапперуэр», куда складывал ростки фасоли и лапшу, в том числе то, что осталось на чужих тарелках.