— Не уверена, что справлюсь, — говорит Белл, и я не знаю, потому ли это, что раньше она практически никогда не работала, или потому, что ездить нужно не куда-нибудь, а в Уэстборн-Гроув, а она не говорит.
Внешне Белл очень изменилась, хотя по-прежнему осталась стройной и прямой, голова на длинной шее все так же высоко поднята. Волосы у нее сделались стального цвета, огрубели от седины. Сеть морщинок на лице напоминала растянутую паутину, и я вспомнила, что писал Генри Джеймс о портрете Милли Тил: «лицо… которое, прежде чем поблекнуть от времени, имело фамильное сходство само с собой».
Белл одета во все черное, юбку и нечто вроде туники, которая кажется просто куском ткани с отверстием для шеи посередине и зашитыми боками, и сандалии; чулок нет, а ее ноги стали очень худыми. Я еще не дотрагивалась до нее, не пожимала руку, не целовала. Среди моих чувств преобладают растерянность, жалость и любопытство. Смогу ли я привыкнуть к ней? Смогу ли я когда-нибудь спокойно сказать себе, что это Белл?
Я позвонила в дверь, Белл впустила меня, провела наверх и, закрыв дверь, спросила. Все эти годы она помнила.
— Ты уже в безопасности?
Я была ей бесконечно благодарна. Для меня этот вопрос стал величайшим проявлением доброты, лучше любого подарка, даже самого дорогого.
— Приближаюсь к последней черте, — ответила я.
Белл кивнула. Я еще не видела ее улыбки.
— Я часто думала об этом, — сказала она. — Мне хотелось знать.
Она много спит. Белл сказала мне, что не могла спать в тюрьме, и после освобождения — прошло больше двух месяцев, прежде чем она отважилась позвонить Фелисити, — спит всю ночь и еще полдня.
— Вот почему я не уверена, что справлюсь.
«Я не работаю и не собираюсь, — однажды сказала она. — Я больше никогда не буду работать».
В тот вечер, когда я ее видела, Белл ходила на прием к врачу в районе Шепердс Буш. На обратном пути вышла из метро, чтобы взглянуть на магазин, в котором должна была работать, а к моменту моего появления скрылась за дверью табачного киоска на Квинсвей. В семидесятые годы мы почти все отказались от сигарет, но Белл до сих пор курит. Живя на социальное пособие, она вынуждена отказывать себе в еде, чтобы покупать сигареты. Ее одежда и волосы, эта комната — все пропахло дымом, точно так же, как в доме Адмета, но тогда мы все были прокуренными и не замечали этого.
— Ты не возражаешь, если я немного вздремну? — спрашивает меня Белл. — Можешь остаться, если хочешь, или уйти. Я знаю, где тебя найти, а ты знаешь, где я.
Но улегшись на кровать, свернувшись калачиком и положив одну руку под подушку, она протягивает вторую мне, стискивает мои пальцы. Словно больной или ребенок, который хочет, чтобы я держала его за руку, пока он спит.
Когда мы с Козеттой вернулись из Италии, Белл съехала из дома Адмета и пропала. Она исчезла, не оставив ни адреса, куда пересылать корреспонденцию, ни записки для меня. Я до сих пор не знаю, где она была, но теперь мне все равно, теперь это уже не имеет значения. Возможно, жила с мужчиной — или женщиной — или просто не могла позволить себе платить за комнату столько, сколько запросил Адмет.
Я почему-то не сомневалась, что Белл снова появится и найдет меня, что мы снова встретимся — совершенно случайно или в результате какого-то совпадения. Тем не менее я не знала ни одного человека, за исключением Фелисити, кого можно было бы назвать другом Белл; я ни разу не слышала, чтобы она упоминала о подруге или, если уж на то пошло, о матери, отце, братьях и сестрах. Она была замужем, овдовела, никогда не работала, всегда говорила то, что думает, оставляя впечатление абсолютной честности, — вот и все, что мне было известно о ней. В то же время я сама уже рассказала ей обо всем: о своей семье и — да, конечно — ужасной наследственности, об умершей матери, особых отношениях между мной и Козеттой и даже об интрижке с Домиником, которую, боюсь, в то время называла связью.