Перпетуа — тихая женщина, безгранично преданная Козетте, — делала все, о чем ее просили, на самом деле огромную работу, ежедневно ездила в такую даль на автобусе и убирала за толпой неаккуратных и беспечных людей. Сомневаюсь, что ради меня она стала бы таскать мебель вверх по лестнице, расстилать ковер и вешать занавески. Перпетуа видела то, что уже не являлось тайной для всех, кроме бедняги Доминика: я просто использовала его и ни капельки не любила. Будучи на двадцать лет старше и став взрослой еще до его рождения, сестра Доминика возмущалась так, как возмущается мать. Ее неодобрение приняло странную форму: разговаривая со мной, она перестала обращаться ко мне по имени. Я невольно вспомнила об этом, когда женщина, так много, бесконечно много значившая для меня, тоже не обращалась ко мне по имени! Вместо: «Кофе готов, Элизабет», — она говорила: «Вот кофе, если хочешь» — или кричала наверх: «Там кто-нибудь есть?» — и ждала, пока ей ответят.
Они привезли стол, отыскали пишущую машинку и расставили словари в новом книжном шкафу. Я замерла от восхищения, потом бурно выразила свою благодарность. Козетта, такая естественная в роли щедрого дарителя, испытывала простое, невинное удовольствие от благодарности и восторга, с которыми принимались ее подарки. Именно тогда я упомянула о желании иметь словарь древнегреческого языка (который собиралась преподавать сама, что потом и сделала), и Козетта пообещала подарить его мне на Рождество, но ошиблась и купила словарь новогреческого, за что получила от меня суровый выговор, при воспоминании о котором я до сих пор испытываю стыд.
Итак, той зимой, ознаменовавшей переход из шестидесятых в семидесятые, я принялась за сочинение романа, начав работу в чудесный октябрьский день, жаркий, как в разгар лета. Имея перед собой пример Генри Джеймса, обладая такими обширными знаниями о нем, я могла хотя бы попытаться написать нечто вроде исследования человеческой души, но не стала этого делать. Я стремилась заработать, охотилась за шальными деньгами, рассчитывала на быстрый успех — потому что унаследовала хорею Хантингтона и торопилась жить, пока еще можно, хотела иметь все и сразу. Поэтому я выбрала дешевую романтическую историю с сексом и приключениями — о людях, с которыми никогда не была знакома, и местах, где никогда не бывала, но о которых могла почерпнуть сведения из путеводителей и книг других авторов. Именно такие романы я с тех пор пишу.
Козетта прониклась глубоким почтением к моим занятиям. В ее глазах я почти мгновенно превратилась в «художника», и она относилась ко мне так, как относятся к творческим людям французы независимо от результатов творчества. Мою работу другие должны были воспринимать как самое важное из всего, что происходит в доме, и поэтому неслышно подниматься по лестнице, не включать проигрыватель, не играть на музыкальных инструментах, громко не разговаривать и никогда, никогда не мешать мне, подходя к моей двери. Естественно, через какое-то время дисциплина ослабла, и вернулся прежний шум и гам, но сама Козетта не изменила своего поведения и продолжала относиться ко мне так, как пристало относиться, скажем, к Бальзаку или, если уж на то пошло, к Грэму Грину.
Однажды после обеда, когда я почти весь день писала и уже собиралась отправиться на работу в клуб, мне позвонила Фелисити Тиннессе. Ее голос звучал взволнованно и немного робко:
— Твой телефон мне дала Эльза. Та женщина, у которой ты живешь, берет квартирантов?
Я почему-то разозлилась. Конечно, бедняжка Фелисити не имела в виду ничего дурного, и, вероятно, большинство людей не в состоянии понять, как можно предоставлять кров и стол куче нахлебников вроде Гэри, Мервина, Фей и Бригитты.
— А что случилось?
— Я ушла от Эсмонда. То есть уйду от него, как только найду куда. Мне нужна комната.
Я подумала о детях, сама не знаю почему. Вспомнила, как Миранда повторяла правила хорошего тона, внушаемые матерью.
— Для троих? — с сомнением произнесла я.
— Я не справлюсь с Джереми и Мирандой. Они останутся с Эсмондом. Тогда, — загадочно прибавила Фелисити, — у него будет меньше поводов для радости.