Гости сидели на ступеньках, по большей части пьяные; многие были заняты тем, что Айвор однажды напыщенно назвал «подготовкой к соитию». Морису Бейли все это надоело, и он собрался домой. Нахлобучив свою летнюю шляпу из белой соломки, он стоял перед входной дверью, пожимал руку Козетты и настоятельно советовал не переутомляться.
Мы с Белл ненадолго присоседились к компании курильщиков, которые устроились в столовой и передавали по кругу сигарету с марихуаной, наколотую на шляпную булавку с марказитовой розой, должно быть, принадлежавшую Козетте или даже Тетушке. Двери в сад оставались открытыми. Ночь была тихой и теплой, и большая оранжевая луна поднималась над крышами и шпилями Ноттинг-Дейл. Бледный свет, который она отбрасывала, казался каким-то таинственным. По мере того как всходила луна, похожая на большой, яркий, сферический фрукт, подул легкий ветерок, колыхавший серую листву и заставлявший листья эвкалипта дрожать, издавая негромкий треск. Несколько человек стояли у дверей и наблюдали восход луны, комментируя его с преувеличенным восхищением. В то время очень многие восторгались природой, почти любым природным явлением, даже цветущим сорняком, причем эти люди, как правило, абсолютно не разбирались в естествознании. В углу сада на каменной скамье, за которой росла высокая маклея с синеватыми, похожими на виноградные, листьями и пушистыми оранжевыми цветами, Гэри и Фей наблюдали за своим приятелем, который отправился в психоделическое путешествие. Они дали ему ЛСД, подмешав в ложку джема, и теперь отступать было уже поздно; еще ничего не произошло, но парень вспомнил вескую причину не экспериментировать с галлюциногенами.
— У меня фобия, — нервно говорил он. — Я боюсь пауков. А вдруг я их увижу? Они будут ползать по мне. Я сойду с ума, если увижу на себе пауков.
Доминик, умудрявшийся сохранять одиночество в толпе, стоял рядом и смотрел на них; лицо его было несчастным и растерянным, как у тайного христианина на римской оргии. Когда он меня увидел, смятение на его лице сменилось осуждением. Я знала, что Доменик скоро уедет — сестра нашла ему комнату в Килбурне, на соседней улице, — и, будучи трусихой, надеялась избежать сцен, объяснений и убеждала себя, что боюсь не достойного расставания, а скандального. Поэтому я поспешно отвела взгляд, отвернулась, взяла Белл под руку и повела в дом.
И тут одновременно случились две вещи. Часы на колокольне церкви Св. Архангела Михаила пробили полночь, и раздался звонок в дверь. И не просто звонок, а очень настойчивый, словно кто-то с силой нажал пальцем на кнопку звонка и не отпускал. Я подумала, что пришли еще гости, скорее незваные, чем званые, поскольку в доме было примерно поровну и тех и других. Иначе и быть не могло, потому что Козетта сказала Гэри, Фей, Доминику, Фелисити, Харви и даже балетным танцорам, чтобы они привели всех, кого хотят.
— Скорее всего, недовольные соседи, — сказала Белл.
Но это оказались не соседи и не гости. Это был Эсмонд Тиннессе.
В дом его впустил кто-то другой, но мы с Белл были первыми знакомыми, которых он увидел, если не считать жены, единственными людьми здесь, которых он знал, поскольку к тому времени Эльза, называвшая себя Львицей, вышла замуж и уехала во Францию. Эсмонд и раньше не отличался полнотой, но теперь похудел еще больше. И стал похож на аскета, даже на духовное лицо. Вроде монаха после сурового послушания или поста. Я вспомнила, что Эсмонд был очень религиозен, и теперь его лицо сохраняло сосредоточенное и отрешенное выражение, как у мученика на картине эпохи Возрождения. Или мне просто так казалось при лунном свете и колеблющемся племени свечей, единственного освещения прихожей.
— Я пришел за своей женой. — Эсмонд обращался ко мне: — Где она?
За моей спиной кто-то нервно хихикнул. Я была потрясена. Меня поразила сама ситуация: такой человек, как Эсмонд, во многих отношениях старомодный, является без предупреждения посреди ночи в незнакомый дом — независимо от причины. Похоже, он угадал мои мысли.
— Я приехал в Лондон по делам. На машине. Провел тут весь день. На обратном пути, у Мраморной арки, вдруг решил свернуть сюда. Мне показалось, так будет лучше всего. — Голос Эсмонда звучал отрешенно, как у человека, пережившего ужасное несчастье, сделавшее его бесчувственным. Или, наверное, как у человека, поступившего согласно вере и переложившего свою ношу на плечи Бога. — Больше, — прибавил он тем же тоном, — так продолжаться не может.
— Она где-то наверху… — промямлила я, но Белл оказалась сообразительнее и, вне всякого сомнения, вспомнив, чем Фелисити занята наверху, была уже на середине лестничного пролета, прежде чем я успела закончить предложение.