Следует отдать должное собирателю: за исключением неточностей перевода и некоторой вольности стиля, он довольно верно записал тексты устно-поэтического творчества удмуртского народа. В этом и заключается их ценность, хотя в отборе их собиратель руководствовался идеологией своего класса. Собиратель, например, из всех произведений устного творчества выбирает для публикования лишь те, в которых проявляется житейская мудрость народа, но которые не имеют яркого социального звучания.
Ценен и материал, собранный в 80-х годах Гр. Верещагиным, выпустившим несколько сборников: «Вотяки Сосновского края», «Вотяки Сарапульского уезда Вятской губернии»[10], «Вотяки и их произведения устной словесности»[11]. Верещагин собрал новые, не знакомые до того в литературе, сказки, поверья, обряды, пословицы, загадки.
Как и Гаврилов, он отбирал произведения, не противоречащие официальной народности, по мере возможности сглаживая их социальный смысл и направленность.
Из остальных работ наиболее значительны «Эскизы преданий и быта инородцев Глазовского уезда» (I—IV)[12], составленные школьным инспектором и этнографом Н. Г. Первухиным. По полноте собранного материала это, пожалуй, одна из лучших работ. Им опубликовано 12 легенд, 76 сказок, 33 песни, 165 загадок, 35 пословиц и др.
Для всех работ дореволюционного периода по удмуртскому фольклору характерно реакционное толкование взаимоотношений русского и удмуртского народов. Собиратели замалчивали классовую разобщенность общества, игнорировали наличие в каждой национальности эксплуататорской верхушки и широких слоев трудового народа — крестьян и рабочих, классовую борьбу пытались истолковывать национальной враждой.
Поборники официальной народности заведомо неверно освещали вопрос о влиянии великого русского народа, его культуры на формирование других национальностей. Они ревностно противопоставляли русский народ удмуртскому, потому что именно он поднимал удмуртов на классовую борьбу.
Удмуртский народ видел в русском трудовом народе своего союзника, старшего брата по борьбе. Так, в XVIII веке удмурты ожидали Пугачева, чтобы добровольно присоединиться к нему. «Здесь, в бурановских краях, была и вольница Пугачева; даже прозываются некоторые удмурты Пугачевыми. Они ведут свои прозвища Пугачевых с того времени, когда предки родились во время нашествия пугачевской вольницы»,[13] — рассказывается в одной из легенд удмуртского народа («Буран-гурт»).
Удмуртский народ всегда относился с любовью и доверием к широким массам русского народа и с ненавистью — к его социальной верхушке, эксплуатировавшей и притеснявшей трудящиеся массы всех национальностей. Буржуазные собиратели и толкователи удмуртского фольклора, возбудив интерес к устно-поэтическому творчеству удмуртов и положив начало публикациям национальной народной поэзии, не могли в силу своей идейной устремленности заложить основы его научного изучения, они ограничивали себя в отборе текстов и обедняли памятники устной словесности.
В дореволюционных публикациях сказок содержится много чуждого подлинному творчеству народа. Более всего эти публикации страдают кулацкой или миссионерской направленностью. В них утверждается единственная радость — накопительство, любые средства оказываются годными для этого, вплоть до предательства. Характерно поэтому, что из множества волшебных сюжетов, имеющих широкое распространение среди удмуртского народа, внимание собирателей привлекали лишь сказки на сюжет, условно называемый «счастье по случаю». Этот сюжет в публикациях значительно обеднен, сведен зачастую к награде за долготерпение и послушание. Известный сюжет «язык животных» (см. Андреев-Аарне, №670)[14], довольно распространенный на территории Удмуртии, передан Гр. Верещагиным с чисто кулацким рационализмом. Мужик, получивший от благодарной змеи чудесное знание языков неодушевленных предметов, узнал о кладе под березой, спьяну проболтался жене и потерял чудесную способность — таковы общие черты записи Верещагина, которые безусловно передают основное содержание варианта. Однако авторский вывод из сказки снимает собою все чудесное содержание сюжета: «И стали они жить по-прежнему и клад добывать своими трудами»[15]. Бедность, утверждали кулаки, от лени, от нерадивости, а мечты и вера в чудеса волшебных сказок — от праздности. Миссионеры-собиратели, переделывая по-своему народные сказки, хотели внушить забитому и задавленному нищетой бедняку, бьющемуся в тисках голода и угнетения, необходимость покорного бескрылого труда: терпи, мол, живи, как живешь, за это авось тебе и клад достанется. Но «клад» (т. е. зажиточная жизнь) давался не честным труженикам, а мироедам-кулакам и другим эксплуататорам.
13
Верещагин Гр. Вотяки и их произведения устной словесности. Календарь Вятской губернии на 1911 г., Вятка, 1911 г., стр. 50.
14
Н. П. Андреев. Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне, Л., 1929, далее в тексте ссылки на это же издание даются сокращенно: «Указатель Андреева-Аарне».
15
Гр. Верещагин. К этнографии вотяков… ч. III, «Известия Сарапульского земского музея», вып. IV, М., 1914, стр. 146.