Мне удалось добыть материалы расследований Демуренко и выслать их Белову. После этого он написал, что передает мне привет из Сербии. В том, что он жил в те дни и месяцы, а может и больше года, страданиями сербов, конечно, есть и моя вина. Но я не мог отказать ему в запрашиваемых документах.
Секрет моего друга и писателя Валерия Хайрюзова, который знает, почему Белов охладел к поездкам в Сербию, раскрыт и описан мною в книге «Хранитель русского лада». Однажды Василий Иванович, стоя в сербских окопах, не выдержал и дал очередь из пулемета в сторону моджахедов. Хайрюзов тогда спросил Белова, а вдруг он в кого-нибудь попал? И тут раздался виновато-смущенный ответ: «Да ни в кого я не попал. Разве мне попасть куда…». В другой поездке, при встрече в окопах русских добровольцев, Белов сказал уже мне, что в молодости он бы сам поехал воевать за сербскую правду. Видимо, ощущение беспомощности, вернее, ощущение того, что он не может чем-то реально помочь братьям-славянам, и стало сдерживающим фактором.
Совет, высказанный мне Василием Ивановичем в письме, – «не обольщаться беседами с Солженицыным», связан с тем, что я в то время встречался с этим широко известным писателем. Темами нашего продолжительного разговора были не только политика, но и охрана природы. Мне импонировали и вопросы Александра Солженицына, и его умение слушать. Но Белов, видимо, забыл, кто был инициатором нашей встречи. Им был он сам. Однажды Белов в разговоре с Солженицыным укорил его, что тот не знает правды о расстреле российского парламента и для подтверждения своих аргументов подарил ему мою книгу «Расстрелянный парламент». Книга взволновала Солженицына, развеяла те мифы, которые доносились из его окружения, и, чтобы докопаться до истины, он пригласил меня 2 апреля 1996 года к себе в кабинет – поговорить по душам. И разговор получился. Удивительно, но с его стороны не прозвучало ни возражений, ни реплик, ни замечаний. Он согласился с моими аргументами. А когда я рассказал о том, какая жесткая борьба идет в парламенте за сбережение лесных и водных ресурсов, как Ельцин отказался подписывать мой закон об экологическом образовании, Солженицын горячо пожал мне руку и подарил несколько своих пластинок и книг. На одной из них – на книге «По минуте в день» – он написал: «Анатолию Николаевичу Грешневикову с сердечным сочувствием и восхищением его активностью в защите русской природы», на другой – на книге «Бодался теленок с дубом», изданной в Париже, – начертал: «Анатолию Николаевичу Грешневикову с симпатией».
Мне повезло: у меня состоялись еще одна беседа с Солженицыным, правда, короткая, в помещении Государственной Думы России. Другая не состоялась, так как из-за болезни он не пришел на вручение собственной премии поэту-земляку Юрию Кублановскому. После смерти великого писателя-гуманиста его супруга Наталья Дмитриевна пригласила меня с женой Галей на памятный вечер и, встретив в холле, сказала, как высоко ценил ее муж мои творческие труды.
Каким ветром занесло сибирского писателя Бориса Черныха в Ярославль я не знал. По одним разговорам в литературной среде, его пригласили друзья того самого видного политика, бывшего члена Политбюро ЦК КПСС А.Н. Яковлева, о котором упоминает в письме Белов. По другим – он женился на ярославской женщине. При нашем разговоре Черных всячески открещивался от презираемого в народе предателя-перевертыша Яковлева. Слухи эти связаны были с тем, что бывший матерый идеолог коммунизма был родом из ярославских мест, к тому же умудрился издать в 1994 году в местном Верхне-Волжском издательстве свою книгу «Горькая чаша», в которой он попытался покаяться за служение большевизму.
Пятилетний тюремный срок Борис Черных получил за обсуждение и пропаганду книг, вышедших самиздатом. Обсуждение шло в организованном им книжном Товариществе, названном в честь драматурга Александра Вампилова. До ареста он был исключен из партии за письмо, адресованное XV съезду комсомола, в котором критиковал положение дел в комсомоле и предлагал демократизировать политическое устройство страны. Недремлющее око КГБ, увы, не могло пройти мимо молодого бунтаря. На диссидента Черных не тянул, да и сам он себя не велел называть этим бранным словом, но это клеймо к нему пристало надолго.