— Пусть ест, это ничего. И пусть никуда не уходит. Ты тоже будь здесь. Занимайся домашними делами, как обычно. А я схожу за свидетелями — и приступим. Ваши соседи хорошо знают Мэмору?
— Да, господин.
— Они знали его мать?
— Мать Мэмору? Она умерла, господин!
— Мне известно, что она умерла. Ваши соседи хорошо её знали?
Пауза. Растерянность. Сомнение. Мне не требовалось видеть лица Асами, чтобы всё это уловить.
— Не знаю, господин. Наверное, господин.
— Продолжай, не бойся.
— Эйта её хорошо знал. Мы у него тофу на продажу берём.
Не дожидаясь следующего, вполне очевидного вопроса, Асами указала рукой в сторону соседнего дома. Ну, уже что-то. Для начала хватит.
— Жди меня. Оба ждите: ты и твой муж. Я вернусь со свидетелями.
— Заявление о фуккацу? Свидетелем? А что, могу и свидетелем!
Эйта — румяный старичок-колобок — был живым воплощение бога Дарумы, подателя счастья и радости. Обнажён по пояс, являя взорам внушительный живот, Эйта степенно оглаживал то своё впечатляющее вместилище счастья, то седенькую бородку. Когда он радостно улыбался, а он это делал постоянно, от глаз разбегались весёлые лучики морщинок. При этом Эйта не забывал помешивать кашицу из перетёртых соевых бобов — варево бродило в огромном котле, под которым едва теплился огонь очага.
— Сейчас, оденусь только…
И завопил во всё горло:
— Айна! Айна! Иди сюда, пригляди за котлом.
Кисловатый запах, что шёл от котла с будущим тофу, был не слишком аппетитным. Тем не менее, голод мой разгорелся с новой силой. Что за напасть такая сегодня?! Отвернувшись, я сглотнул наполнившую рот слюну. Из дома вприпрыжку выбежала совсем ещё юная девушка в нарядном кимоно цвета весенней листвы. Дочь? Вряд ли. Внучка, не иначе. Зарделась, увидев меня, низко поклонилась — и, с привычной ловкостью подвязав рукава, сменила деда у котла. Плоской деревянной мешалкой она орудовала не хуже Эйта, при этом успевая коситься на меня и улыбаться украдкой.
Вот ведь! Настоящий дом радости. Сам не заметил, как настроение поднялось. С немалым трудом я стёр с губ ответную улыбку. Я при исполнении! Некогда нам девчонкам глазки строить.
— Как оденетесь, идите во двор Мэмору. Ждите там.
4
«Кушай, бабушка!»
Пока Асами бегала в дом за циновками и подушкой (циновки — всем присутствующим, подушка — лично господину дознавателю), пока расстилала циновки во дворе, то и дело прерываясь на досмотр коптильни — не пригорает ли тофу… Подготовка к началу дознания затягивалась, ускорить её вряд ли было возможно, и я от нечего делать бродил по двору — сколько там того двора? — а позже свернул за дом. Узкий проход между забором и западной стеной жилища вывел меня в скромный сад. Три абрикоса, одна сакура — и буйные заросли бурьяна, где с лёгкостью укрылась бы небольшая армия хитоцумэ-кодзо: одноглазых мальчишек-призраков, тех ещё пакостников, если верить рассказчикам страшных историй.
Бурьян шевельнулся.
— Кушай, — произнёс детский голос. — Ну кушай же!
Кажется, в этом доме все помешались на еде.
Я сунулся в бурьян и обнаружил мальчика лет пяти. Нет, не призрак: оба глаза на месте, просто красные, заплаканные. Малец был голым по пояс, в широченных штанах цвета мокрой земли. Ну да, сосед Мэмору тоже встретил меня с обнажённым торсом. Принято у них так в квартале, что ли? Увы, комплекцией ребёнок ничуть не напоминал жизнерадостного толстяка — даже в миниатюре. Рёбра сквозь кожу пересчитать можно.
— Кушай, бабушка!
Грубо вырезанная кукла — деревяшка с паклей вместо волос — была наряжена в жалкое подобие женского кимоно. В дырку, изображавшую широко разверстый рот куклы, мальчик совал какие-то крошки. Крошки вываливались, падали в густую траву, терялись в ней. Но мальчик был настойчив:
— Кушай, бабушка! Пожалуйста!
— Не хочет? — посочувствовал я.
— Не хочет, — кивнул малец с убийственной серьёзностью.
Поднял на меня взгляд:
— Вы кто?
— Торюмон Рэйден. А ты?
— А я Арэта. Вы к папе в гости пришли?
— Ты сын Мэмору?
— Ага. И мамин.
— Да, я пришёл к твоему отцу. Но не в гости, а по делу.
— У меня тоже дело есть! — вздохнул Арэта. — Я бабушку кормлю. Только вы папе не говорите, хорошо?
— Почему? Разве ты делаешь что-то плохое?
— Папа заругается.
— Думаешь?
— Ага. Стукнуть может. Больно!