Оставив за себя старшего, майор НКВД поехал вместе с нами. Когда мы приехали к Черниченко, он встретил нас холодно, сказал, что сам знает, что здесь бродят немецкие десантные группы с танками, но что у дивизии другие задачи, а борьба с такими группами — это дело начальника Могилевского гарнизона, и что мы должны поехать к нему и доложить об этом.
Мы ответили, что пусть начальнику гарнизона докладывает майор НКВД, а мы останемся ночевать в дивизии. Черниченко ответил, что у него нет машины везти в город майора, так что это придется сделать нам.
У него было при этом такое лицо, словно он очень не хотел, чтобы мы оставались у него в штабе дивизии. Кроме того, мне показалось, что он как-то удивительно равнодушно отнесся к нашему сообщению. Я был убежден, что, если бы мы сделали ему такое сообщение вчера, он совсем по-другому отнесся бы к нему. То, как он говорил с нами, вызвало у меня чувство недоумения.
Мы спросили его, не знает ли он, как обстоит дело на других дорогах, ведущих в Чаусы, свободны ли они.
Черниченко сказал, что он ничего не знает, что ему известно только то, что происходит в расположении его дивизии, а дороги на Чаусы ему не подведомственны. Связи с армией у него нет, связь идет через корпус, а о дорогах на Чаусы нам лучше всего может рассказать тот же начальник гарнизона, к которому мы едем.
Мы простились и поехали в Могилев.
К начальнику гарнизона мы попали глухой ночью. Третий раз — все та же комната, тот же полковник, теперь уже совершенно осатаневший от бессонных ночей. Он выслушал майора и нас и сказал:
— Вы что думаете, я подвижные орудия туда пошлю? Так нет у меня никаких подвижных орудий! Я ими не располагаю. Я дивизией не командую. У меня вот стоят на улицах пушки; если ворвутся сюда, то будем стрелять, вот и все.
И, больше не обращая на нас внимания, он при нас стал спрашивать кого-то из своих помощников, готовы ли люди на могилевских заставах и у моста к тому, чтобы встречать танки зажигательными бутылками. Ему ответили, что шестьдесят человек подготовлено.
— Хорошо, — сказал он и повернулся к нам: — Ну, что вы стоите?
Мы сказали, что хотим узнать у него, как лучше проехать на Чаусы. Он сказал, что не знает этого. Мы спросили его, где можно заночевать в городе.
— Заходите в какой-нибудь дом и ночуйте.
Майор остался у него, а мы вышли на улицу. Была темная ночь. Город был пуст и угрюм. По улице на руках, с грохотом катили куда-то орудие. У меня было единственное желание — поехать обратно в полк к Кутепову и оставаться там до конца. Там по крайней мере был порядок, и думалось, что если умрешь там, то хоть с толком.
В ту ночь я понял раз и на всю жизнь, что в тяжелые дни бегства, отступлений, окружений и смертельных опасностей все-таки лучше всего находиться на передовой, в дерущейся части, и нет ничего хуже, как оказываться в неизвестности, в отступающих тылах. Там в эти дни отвратительно, невыносимо так, что жить не хочется.
После разговора с Черниченко у нас не было уверенности, что за эти два-три часа, что мы пробыли в Могилеве, штаб дивизии не переместился куда-то из того леса, где он был. В Могилеве ночевать не хотелось. Может быть, мы и поехали бы к Кутепову, но ночью без проводника не надеялись туда добраться. Сейчас мы окончательно почувствовали, что и разговор бригадного комиссара в корпусе, и то, как с нами говорил Черниченко, явно желавший нас спровадить из дивизии, и то, как с нами говорил сейчас начальник гарнизона, — все это звенья одной цепи, что произошло что-то, еще не известное нам, большое и труднопоправимое, какая-то катастрофа, что людям не до нас.
В конце концов мы решили все-таки добраться обратно в штаб дивизии, дождаться там рассвета и утром попробовать проехать на Чаусы по проселочным дорогам.
Была темнота, хоть глаз выколи. Мы поехали через Могилевский мост. Было странно, что нас никто даже не задержал. Часовые с моста исчезли. Мы свернули на шоссе, потом свернули в лес, туда, где стоял штаб дивизии. И слева и справа, там, где еще недавно стояли машины штаба, все было пусто. Но в глубине леса копошились люди, стояли машины. Отсюда уехали еще не все.
Мы улеглись на землю рядом с «пикапом» и проспали до семи утра. Перед сном, после того как мы в отвратительном настроении по пустому мосту, без часовых, выехали из Могилева и я вдруг понял, что надвигается какая-то катастрофа и мы, весьма возможно, отсюда не выберемся, — мне стало не по себе оттого, что какие-то вещи, лежавшие у меня в карманах, могут попасть в руки немцам. Я в темноте положил на колени взятую в штабе корпуса карту, на которой были пометки расположения войск, и на ощупь куском резинки постирал все, что там было. А потом вытащил из кармана гимнастерки не отправленное в Москву письмо и изорвал его на кусочки.