Мы еще не представляли себе всего, что с этим было связано, но это известие было для нас тяжелым ударом. Такой скачок штаба фронта из Смоленска в Вязьму — целых двести километров! Вязьма в нашем представлении тех дней — это была уже почти Москва, и мы совершенно не понимали, что, как и почему. Но стало очень скверно на душе от самого факта, что штаб фронта переместился из-под Смоленска под Вязьму.
Мы стали наскоро закусывать тут же рядом, у палатки политотдела, как вдруг обнаружилось, что Боровков, переезжая в роще с одного места на другое и перекладывая в предыдущем месте вещи в «пикапе», повесил винтовку на сучок и там ее и оставил. Мне пришлось пойти вместе с ним за этой винтовкой, чтобы его одного кто-нибудь не задержал.
Вернувшись, я застал такую сцену: перед бригадным комиссаром в палатке стоял низенький толстеющий человек в форме полкового комиссара. Бригадный, не повышая голоса, спокойно и жестоко говорил ему:
— В другое время вас бы просто следовало расстрелять, но сейчас мне не до этого. Но разговаривать с вами я не хочу. Сначала найдите вашу дивизию, от которой вы бежали.
— Я не бежал, — лепетал полковой.
— Нет, бежали! Покажите мне, где ваша дивизия. А пока ее нет, вы не комиссар дивизии. А в следующий раз, если я увижу вас без вашей дивизии, — я вас расстреляю. Вы должны кровью загладить свою вину перед родиной!
Полковой вытянулся и стал говорить какие-то слова о том, что он загладит, что он понимает, что родина… и все это заплетающимся языком. Бригадный брезгливо сказал ему:
— Идите.
Кажется, это был комиссар 55-й дивизии, той самой, отступление которой с берега Днепра под воздействием одной только ожесточенной бомбежки было одной из главных причин успешного прорыва немцев. Уходя, этот человек уже немножко окрепшим напоследок голосом, видимо, поняв, что он избавился от непосредственной опасности, сказал, что он найдет, что он оправдает, что он умрет, но сделает, и так далее. Когда он ушел, бригадный повернулся к нам и спросил:
— А вы все еще здесь?
Мы сказали ему, что сейчас уезжаем. Боровков уже крутил заводную ручку, кто-то из нас уже полез в кузов, кто-то открыл дверцу кабины — и вдруг в роще, совсем близко, одна за другой стали рваться мины. Это было совершенно неожиданно, потому что весь предыдущий час были успокоительные сведения, что немецкие танки задержаны у реки, что им не удалось переправиться через мост в Чаусы и что они стали обходить реку далеко влево и вправо, очевидно, в поисках бродов. Последние полчаса даже не слышалось стрельбы, и паника понемногу начала стихать. И вдруг эти разрывы.
Мы легли на землю. Рощица была небольшая и редкая — кусты да деревца. Ни одного окопа, ни одной щели. И вот по этой рощице в течение пятнадцати минут беспрерывно били минометы, как потом нам сказали, установленные немцами на танках, и орудия. Люди лежали, упав плашмя на землю, прижимаясь головами к тонким стволам деревьев, как будто они могли от чего-то защитить.
Потом обстрел прекратился. Роща зашевелилась. Ломая сучья, из-под деревьев выезжали машины. Наш «пикап» был уже заведен. Мотор так и работал с тех пор, как Боровков вместе с нами бросился на землю. Мы сели в «пикап» и выехали по лесной тропке на дорогу, шедшую к Черикову. Дорога сначала шла вдоль рощи, и едва мы вывернулись на опушку, как на повороте за «пикап» ухватился какой-то человек и стал вприпрыжку бежать за нами, держась за борт «пикапа». У него было ошалелое, перепуганное лицо, настолько искаженное страхом, что я с трудом узнал в нем того самого полкового, который только что давал разные клятвы начальнику политотдела. Он кричал, чтобы мы его взяли, что ему не на чем ехать, что он должен ехать, что ему приказали что-то передать во второй эшелон. Не знаю, чем бы это кончилось, но он вдруг заметил, что какая-то «эмочка» перегоняет нас, отцепился от «пикапа» и вскочил на ее подножку. Так и не знаю, что с ним было дальше.
Стрельба не возобновлялась. Мы поехали по опушке, потом вдоль реки к какому-то мосту.
Это был не тот мост, через который мы переправились, подъезжая к Чаусам, а другой — с другой стороны города и, кажется, через другую реку.
Мы ехали по верху спускавшихся к реке холмов. От дороги до реки было метров четыреста. Ехали совершенно спокойно, и нам начинало казаться, что все это еще утрясется. Вдруг Трошкин толкнул меня в бок:
— Смотри.