Кругом нас было человек пятнадцать народу.
— В чем дело, товарищ политрук? — спросил я. — Почему вы его задержали?
Политрук, оказавшийся уполномоченным особого отдела стоявшего здесь полка, посмотрел на меня диким, ничего не соображающим взглядом и завопил:
— Арестовать и его! Арестовать и его! Скорей арестовать и его!
В руках он держал браунинг, с десяток людей вокруг него тоже размахивали оружием. Все были так взвинчены, словно тут высадился по крайней мере целый парашютный десант. Я сказал уполномоченному, что он с ума сошел, что я сейчас предъявлю ему документы.
— Руки вверх! — заорал он. — Руки вверх! Стреляйте в него без предупреждения, если он не будет держать руки вверх! — крикнул он стоявшим возле него двум или трем младшим командирам. — Отберите у него наган! Это диверсант!
О нагане я как раз и забыл.
Я повторил ему, чтобы он не валял дурака. Тогда, тыча в меня пистолетом, он заорал:
— Поднимите сейчас же руки — или я вас застрелю!
Пытаться оказать сопротивление, стоя в этой толпе считавших меня за диверсанта людей, было делом бесполезным и опасным. Я всегда особенно остро боялся именно такой вот глупой смерти. Пришлось поднять руки. После этого у меня вынули из кобуры наган. Пока я не поднял руки, никому это в голову не пришло. Очевидно, им казалось, что я сначала должен поднять руки, а потом уже надо меня обезоруживать.
Последний раз взывая к остаткам здравого смысла, я опустил руку и полез в карман гимнастерки, чтобы достать документы.
— Сейчас я вам покажу, — сказал я, стараясь быть спокойным, думая, что хоть это спокойствие приведет их в чувство.
— Застрелю! — заорал уполномоченный. — Руки вверх!
Я снова поднял руки. Было совершенно идиотское чувство: одновременно и глупо, и смешно, и страшно. Никогда еще, даже в минуты паники, я не видел людей в таком невменяемом состоянии. Потом уже, когда я смог спокойно вспоминать об этом, я, кажется, понял, в чем было дело. Этот уполномоченный был, может быть, и неплохим, но глупым парнем. Полк прибыл на место только три дня назад, не участвовал еще ни в одном бою, и вдруг они огнем с земли сбили «юнкере», да к тому же еще «юнкере», который возвращался из только что сожженного Дорогобужа, и из этого самолета выпрыгнули живые немцы. А полк еще всего неделю назад проезжал Горький. И они окружили этих немцев, и взяли их в плен. Наверно, уполномоченному казалось в эти минуты, что ему дадут за это по крайней мере Героя Советского Союза. А тут вдобавок ко всему на поле прибежал неизвестный человек в кожаной, не похожей на нашу куртке, в синей пилотке, с какими-то иностранными аппаратами на груди и начал фотографировать немцев. Странно одетый человек снимает немцев! А потом подъезжает машина странного вида — наверно, тут сыграло свою горькую роль и то, что у нашей «эмочки» был непривычный закатывающийся брезентовый верх, — и из этой машины вылезает не известный никому батальонный комиссар и хочет освободить этого подозрительного человека, забрать его к себе в машину. То есть, несомненно, хочет увезти его. В общем, душу храброго уполномоченного охватили безумные подозрения, и мы были арестованы. И если бы мы тогда не сохранили некоторого хладнокровия и вздумали сопротивляться, то, наверно, я не писал бы этих записок, а уполномоченный доложил бы, что, кроме трех захваченных немецких летчиков, им уничтожено на месте двое оказавших сопротивление диверсантов.
Немцам на машине еще раз для надежности закручивали за спиной руки, а я, как дурак, стоял около с поднятыми руками. Так продолжалось минуту или две. Я спросил уполномоченного, что же мы будем делать дальше, раз он не хочет смотреть мои документы.
— Я вас доставлю в штаб дивизии! Там с вами поговорят!
Это меня несколько успокоило, и я сказал ему, что доставка в штаб дивизии как раз и является моим единственным желанием, что я был там несколько часов назад. Но предварительно я все же хотел бы, чтобы он посмотрел мои документы и обращался со мной и с моим товарищем не как с диверсантами, а в крайнем случае как с людьми, взятыми им под подозрение.
— Я не подозреваю! — крикнул он. — Я знаю, знаю! Ишь, орден надели, так уже думаете, что мы не узнаем, что вы диверсант! Шпалы надели! В машину! Сейчас же в машину!
Я предложил: пусть он даст нам какую-нибудь охрану и мы поедем следом за ним на своей машине.
— Нет! — И он приказал какому-то лейтенанту вести нашу машину вслед за грузовиком. — А шофера тоже сюда, чтобы не убежал!
Приволокли ровно ничего не понимавшего Панкова и всех нас посадили в кузов машины. Наверно, запомню навсегда: по правому борту сидят трое немцев, рядом с ними — Трошкин, по левому борту — двое красноармейцев с винтовками, и между ними — Панков, у заднего борта — я и плохо понимающий по-русски сержант-среднеазиатец с автоматом в руках и с круглыми от служебного рвения и полного непонимания всего происходящего глазами. А напротив меня, прислонясь спиной к кабине, скрестив руки на груди, стоит в наполеоновской позе уполномоченный. Впереди — зарево горящего Дорогобужа. Над дорогой — возвращающиеся с бомбежки немецкие самолеты. На земле и в воздухе — дикая пулеметная стрекотня. Сзади грузовика — наша «эмка» с ее подозрительным тентом. За рулем в «эмке» — лейтенант, а кругом грузовика и «эмки» — человек пятьдесят красноармейцев и младших командиров, упоенных и разгоряченных своей первой удачной встречей с немцами.