Это так взорвало нас с Трошкиным, что мы в ответ сказали ему, что он чинуша, никогда не видевший фронта, и что прежде, чем говорить другим, что они на войне зарабатывают себе на хлеб, ему самому надо было бы хоть немного повоевать. Назревал крупный скандал, но, к счастью, наконец пришел комиссар дивизии и разрядил атмосферу.
В довершение ко всем нашим бедам неизвестно куда делась наша «эмка». Лейтенант, севший за руль там, на поле, угнал ее в неизвестном направлении.
Трошкин не мог стоять. Он сидел на земле; его лихорадило и колотило. Начинало темнеть. Курносая девчушка-санитарка, увидевшая его состояние, принесла ему свою шинель, а потом — котелок супа. На улице было холодно. Ночь обещала быть студеной. А о нашей машине все еще не было ни слуху ни духу. Трошкину сунули под мышку термометр, дали проглотить несколько порошков, и мы все трое, решив, что не миновать заночевать здесь, полезли в узкий закоулок одного из блиндажей политотдела.
Спали, как сельди в бочке, на земляном полу и отчасти один на другом. Я втиснулся последним, перед этим постояв еще полчаса у входа в блиндаж. Отсюда, из глубокой балки, Дорогобуж не был виден, но небо, сколько хватало глаза — и налево, и направо, и впереди, — всюду было багровое. Пожар продолжался.
Когда рассвело, Трошкин, которому так и не стало легче от порошков, с трудом вылез из землянки, лег и задремал на откосе, немножко пригревшись на солнышке.
Мне сказали, что командир дивизии приехал, и я пошел к нему.56 Оказывается, ему даже не доложили о происшедшем. Он был удивлен и рассержен. Я сказал ему, что, вернувшись в редакцию, доложу и о поведении уполномоченного, и об отношении его начальника политотдела к корреспондентам.
Крайне разозленный всем происшедшим, полковник сказал, что он будет только рад этому.
Тогда, там, в то утро, я был убежден, что именно так и сделаю. Но потом, когда приехал в Москву и первая острота всего происшедшего сгладилась, наша русская привычка — ладно, сойдет — взяла свое, и я никому ничего не докладывал.
Командир дивизии приказал немедленно вызвать уполномоченного и разыскать нашу машину. Нас покормили. Я сразу подобрел и стал относиться к происшедшему уже с некоторой иронией. Но Трошкин был по-прежнему расстроен до крайности. Ему не только помешали снять нужные газете до зарезу кадры немецких летчиков у горящего самолета, но и засветили всю его пленку — и снятую, и неснятую. Абсолютно все, что у него было. У него не осталось теперь ни одного кадра пленки, и нужно было ехать за ней в Москву.
Машины нашей по-прежнему не было; ее разыскивали по разным частям дивизии. Я пошел в политотдел и потребовал, чтобы нам все-таки разыскали машину. Там, в политотделе, со мной вдруг поздоровался какой-то человек и сразу начал извиняться. Я его не узнал и в первую минуту не мог понять, в чем он извиняется. Оказалось, что это тот самый уполномоченный, который вчера нас арестовал. Но вчера он был в каске и лицо у него было до того искажено волнением, что сейчас, когда он оказался в пилотке, а на его лицо вернулось нормальное выражение, я просто-напросто не узнал его.
Разговор наш был прерван тем, что меня вызвали к командиру дивизии. Оказывается, нашу машину пригнали, но она была уже наполовину «раскулачена». Очевидно, ее сочли трофеем, отнятым у диверсантов — а трофеи тогда были в новинку, — и шоферы, которым она была сдана на хранение, взяли из машины все, что их интересовало. Командир дивизии, узнав об этом, пришел в ярость и приказал комиссару того полка, в котором отыскалась машина, под личную ответственность найти все до последней мелочи.
Поехали в полк. Пришлось по дороге проехать через Дорогобуж. Странное и страшное зрелище представлял собой этот город, через который мы тем же маршрутом, в том же направлении, по тем же улицам ехали сутки назад. Улиц не было. Были только трубы, трубы. Немцы сбросили на город не так много фугасок, он сгорел главным образом от зажигалок. К счастью, Дорогобуж был заранее эвакуирован, жителей в нем не оставалось и во время налета погибло только несколько шоферов, остановившихся или проезжавших через город во время бомбежки. У двух городских водяных колонок сгорели выставленные к ним часовые.
Возможно, немцы бомбили Дорогобуж, имея ложные сведения, что там находится какой-то из наших штабов. Хотя, вообще говоря, они часто ради паники сжигали с воздуха, а иногда и с земли маленькие деревянные города, в которых не было никаких войск и жило только мирное население.
С нескольких полуразбитых бомбежкой каменных домов свисали полотнища перегоревших железных крыш. Перегоревшее легкое железо колыхалось и шумело на ветру.