А тот продолжал:
— Сегодня, пятого августа тысяча девятьсот тридцать восьмого года, вы обязаны внести названную сумму долга, и лишь тогда я не прибегну к описи вашего движимого и недвижимого имущества.
— Пан секвестратор! Смилуйтесь! — протянула руки хозяйка. — Смилуйтесь. Какое ж у нас движимое. Вот оно наше движимое, — она стряхнула с ноги утенка. — Что ж тут описывать? Может, только нас самих?
— У вас имеется пятимесячный поросенок, которого я оцениваю в пятьдесят злотых. Сегодня же отведите его на скотный двор нашего милостивого пана.
— Сам веди! — закричал Гриша. — Я не поведу!..
— Молчи, сынок, — прошептала мать, прижав его к себе. — Мы против них, что жаба против быка…
— Остальные же двести пятьдесят злотых и двадцать пять грошей вы обязаны отработать. Однако, учитывая отсутствие в вашей семье настоящих рабочих рук, мы, по милосердию ясного пана, порешили согласиться принять вашего подростка в батраки.
— В батраки?! — Мать, как перед иконой, упала на колени перед секвестратором.
А Гриша, опустив руки и раскрыв рот, смотрел на пана Суету, словно видел его впервые. Угластый приподнятый подбородок Гриши дрожал, широко раскрытые темно-серые глаза часто моргали, по зеленовато-бледным щекам катились крупные слезы.
— Смилуйтесь, смилуйтесь, пан секвестратор! — молила мать. — Хлопца помилуйте. Я! Лучше я пойду батрачить! Хлопца нельзя так рано… Ему ж еще нет и четырнадцати. Смилуйтесь. Вы же все можете!..
Прищурив маленькие, хитрые глаза, секвестратор размышлял: конечно, можно было бы оставить в покое эту безнадежно бедную семью. По книге все это можно провести. Не зря же ее считают колдовской, понятной только ему одному. Можно бы все списать. Но какая ему выгода? Уж лучше верой и правдой служить ясному пану — там хоть на праздник подарочек получишь да рюмку коньяку…
Когда Оляна затихла, секвестратор встал и одним духом, как надоевшую молитву, от которой надо скорее отвязаться, прочитал протокол. Потом намазал хозяйке палец химическим карандашом и ткнул этим пальцем в бумагу. В одном месте за поросенка, в другом — за сына.
Убедившись, что оттиски просохли, он бережно закрыл книгу. Надел шляпу. Присев на корточки, погладил утенка, что-то сказал ему в ответ на его попискиванье и пошел прочь. Но за порогом, в сенях, остановился, чтобы еще раз посмотреть на хозяйку. И опять неузнаваемо мягким, елейным голосом посоветовал не роптать, молиться и уповать на бога.
— Помните, милостивая пани: все в этом тленном мире только суета. Суета сует и томление духа.
Заметив, что дверь открыта, утенок заковылял в сени. Когда он перебирался через порог, секвестратор размахнулся тяжелой дверью. Утенок, видно, понял, что вперед идти нельзя и повернул назад. Хозяйка бросилась к нему, но было поздно: дверь легко, как воробьиное яйцо, раздавила желтую головку утенка.
И в эту минуту Гриша крикнул:
— Мама! Дедушку везут!
Возле двери остановилась рябая однорогая корова панского конюха Егора Погорельца. Она была запряжена в старый расшатанный рыдван. На голых серых досках лежал почерневший Конон Багно. Голову его конюх поддерживал своей толстой широкой ладонью. Так он, видно, шел всю дорогу от самого полицейского участка. Когда к рыдвану подбежали Гриша и мать, Егор тихо промолвил:
— Звери! Вот звери, так звери! Замордовали человека и говорят, вези, пусть дома умирает.
Пока деда переносили в хату, собрался полный двор народу. Соседка затопила у себя печь, чтобы согреть воды. Прибежала фельдшерица — жена нового учителя. Егор дал Грише десять грошей «на лекарство» и повел домой свою корову. Рассохшийся, давно не мазанный рыдван скрипел жалобно и тоскливо, как цыпленок, затерявшийся в бурьяне.
Утром, положив в торбу несколько картофелин, узелок соли, а вместо хлеба сушеных вьюнов, Гриша отправился на панский двор. На улице он встретил Санько, который собирался, видно, в дальнюю дорогу.
— Ты куда? — удивился Гриша.
— В город.
— На заработки? А корова?
— Забрали, — ответил Санько и, помолчав, добавил: — Мать отдала. Боялась, раскроют хату.
— Я бы тоже пошел, да дедушке очень плохо. — Гриша почесал в затылке и отправился дальше.
Панский приказчик, юркий щеголь в сером костюме, больно хлестнул Гришу плеткой, для порядка, и послал в лес пасти племенных коров. Он тут же напомнил, что рвать ягоды в лесу нельзя.
— Если язык будет синим от черники, я тебе его отрежу, — ехидно улыбаясь, предупредил он.
У Гриши мороз пробежал по коже от этой улыбки. Он поверил, что этот веселый человек и в самом деле может отрезать язык.