В душу Бойцову закралось сомнение: не обманул ли его подполковник Кожемякин: может, сказал неправду, что и Инна спасена? Бойцов выгнулся на постели, смахнул на пол ананас и, когда на шум прибежала медсестра, прохрипел:
— Ин-н-на!
— Жива твоя Инна, что ей сделается? — грубовато подбоченилась сестра. — Жива-здорова, в соседней палате лежит. Поправляется.
Бойцов понял, что подполковник сказал правду, не скрыл ничего — не умел он скрывать правду. Благодарно шевельнул головой, ощущая теплое жжение во рту, в глазах, в груди, спросил последнее, что хотел сказать:
— Мо-ост?
— А что твой мост? — не меняя тона, сощурилась сестра. — Все с ним в порядке, отстояли твой мост, отбили его у воды. Сто человек три дня и три ночи воевали. — Сестра не знала, что людьми этими командовал Бойцов. — Отвоевали, так что будь спокоен, трасса твоя ни на минуту не задержится.
Выписывался из госпиталя Бойцов через две недели. Инна к этому времени уже была дома — похудевшая, чужая какая-то. Увидев Бойцова, кинулась к нему, уткнула лицо в грудь, так они и стояли долго-долго, словно боялись потерять друг друга. Потом Инна произнесла глухим, просевшим голосом, не отрывая лица от его груди, она будто старалась согреть мужа, донести до него все доброе, чем славно человеческое существо:
— Бойцов, а ты поседел. Рано-то как, а, Бойцов?
Он проговорил в ответ тихо, свистящим надсаженным шепотом:
— Знаешь, у меня будто второй отсчет жизни пошел. Но главное не то, что ты или я поседели, — ерунда все это. Главное то, что оба мы живы, что мы вместе. Ты и я.
В тишине было слышно, как где-то далеко в тайге кричит птица. О чем кричит, что просит? Не понять. Может, тоже ведет свой отсчет годам, может, у нее свое суждение о том, что она видит, о жизни?
Где-то в глубине тайги возник ветер, с гудом пронесся над дощаником — кажется, весна кончилась, наступила другая пора — ветреная, неустойчивая, то теплая, то холодная. Все в ней будет — и сухая погода, и дожди… И время большой воды придет еще не раз.