Кузьма Петрович помолчал, лицо его от волнения зарумянилось, глаза заблестели беспокойным блеском. «Ему бы закурить сейчас», — сочувственно подумал Алексей. И отец действительно привычным жестом потянулся к стулу, приставленному к кровати, где, когда он был здоров, обычно лежали папиросы «Беломор». Он сделал это движение подсознательно, зная, что папирос на стуле давно нет, поэтому и жест его остался незавершенным, рука сначала быстро выпрямилась, а потом, едва коснувшись стула, зависла, будто в задумчивости, и вернулась на грудь.
— Ну, договорились мы с разведчиками обо всем. И ночью, когда они позвонили из первой траншеи, что «работа началась», мы встали к заряженным орудиям, и я, натянув шнур, держал его наготове. А у них там дело делается не быстро. Осторожность большая нужна. И час и два прошло. У меня аж руки занемели. Я то одной, то другой рукой шнур держу. Казалось бы, ерундовое дело — шнур держать, а вот, поди ж ты, нелегко получается. Раньше, при обычной стрельбе, снаряд в канал, замок щелкнул, команда «Огонь!», и я шнур дергаю. А тут стоишь, в груди вроде бы пружина сильная закручена, а руки, ну, будто совсем без костей, из одного мяса, не хотят держаться на весу, так и падают вниз. Но я держал! Одной рукой смолю цигарку из махры, другой шнур держу. И вдруг — ракета красная во тьме. Командир не успел «Огонь!» докричать, я уже шнур рванул. Звуки разрывов еще не прилетели, а мы всей батареей опять зарядили и бабахнули. Что там у разведчиков было, мы не видели, но огонька дали мигом! Очень они потом нас благодарили. «Если бы не вы — хана бы нам всем». И «языка» приволокли… — Кузьма Петрович вдруг хватился: — Погоди, зачем это я начал рассказывать?
Алексей напомнил:
— Ты говорил, старики — мудрый народ. Наверное, хотел под этот случай какую-то базу подвести.
Отец оживился.
— Вот-вот! — Потом внимательно посмотрел Алексею в глаза, как-то значительно выдержал паузу и молвил: — Мудрость из этого складывается, Алеша, не моя, а твоя. Я ухожу. Мне уже ничего не надо. А при шнуре натянутом остаешься ты. У вас там все на кнопках. Но шнур тот натянутый есть, ты о нем всегда помни. При современном оружии, как тогда у наших разведчиков, все будет решаться в секунды. Так что держите шнур всегда натянутым!
— Не беспокойся, пап, не оплошаем, — сказал Алексей.
— Вот и хорошо. Я тебе верю. Нам этот мир большой кровью достался. Как это странно — за мир надо кровью платить! За все платят деньгами, золотом, а за мир, вот выходит, смертями. Да что я говорю — мертвяки ничего не стоят. Жизнями платили — жизнями живых людей! Ох, сколько же я их видел только моими вот этими двумя глазами! А сколько тех, которых я не видел? Представляешь? И какие люди были…
Он долго молчал, разглядывая сына добрыми, любящими глазами. Алексей не чувствовал неловкости от этого пристального взгляда. Понимал, отец хочет наглядеться перед расставанием, сын-то один-единственный. Но вдруг Кузьма Петрович заговорил совсем не о том, что подразумевал Алексей.
— Честно признаться, я ведь толком тебя и не знаю. Чего стоит человек — узнают по поступкам. А какие у тебя поступки? Я их не помню. Маленький был, мать конфетами начала баловать. Я с нее стружку снял за это. Перестала. А ты поплакал и забыл про конфеты. Ну и дальше я тебя в строгости держал. Так это мой, а не твой поступок. — Отец помолчал. — Был и у тебя первый самостоятельный поступок. Помню его. Очень ты меня тогда обидел! Это надо же, первый раз самостоятельность показал и навек оскорбил отца!
— Что же я сделал? — удивленно и виновато спросил Алексей. — Не помню такого… — Сын не кривил душой, он действительно уважал отца, не перечил ему в детстве. Да и потом, став офицером, встретив на службе нескольких командиров-наставников, которых полюбил всей душой, старался им подражать, но отца никогда даже вровень с ними не ставил: отец — это отец, пусть даже он был всего сержантом на фронте. Отец всегда был для Алексея самым высшим авторитетом. Не по грамотности, не по боевым военным делам, Алексей и сам, пожалуй, не мог бы точно сказать, чем именно, однако определенно знал: отец его самый чистый, честный, трудолюбивый человек на свете. Он и правду-матку любому в глаза скажет, и в беде не оставит.
— Прости, если что было, — попросил Алексей.
— Ох и крепко ты меня тогда обидел. Раз в жизни, но крепко! Ничего тебе тогда я не сказал. Это был первый поступок. Ломать тебя не хотел.
— Что же я сделал?
— Сказал, не хочешь быть рабочим, в офицеры пойдешь!
Алексей хотел сгладить обиду.