— А может быть, я на тебя фронтового хотел быть похожим… Ты же сам много про бои, про товарищей рассказывал.
— Не виляй! Не надо! Я потомственный рабочий, и это главнее всего. В общем, обидел. Ну, а потом ушел в училище. Офицером стал. Служил в разных краях. Может, и добрые дела делал, но я-то их не видел, не свидетель я им. Вот и получается, ни одного большого поступка твоего, настоящего, чтоб личность из тебя ярко проглянула, я пока не знаю. Вот ты майор, звание большое. На фронте я таких вблизи редко видел, у нас командиры батареи старшие лейтенанты были. Один, правда, до капитана додержался, но только звездочку четвертую прикрепил, в первом же бою руку оторвало. Опять старшой на его место пришел. Я это к тому, что ты вот майор, а я в тебе и майора не чувствую. Какой-то ты не фронтовой, не боевой майор. Как-то мне неспокойно таких майоров нонче видеть.
— Наверное, потому, что я тебе сын. Какой же я тебе майор? И полковником стану, все равно ты меня за Алешку считать будешь. Это как для матери: хоть министр, хоть генерал — все равно ее дитя.
— Это правильно, сынок. Служишь ты хорошо. Это мы с матерью знаем. Но мне, как отцу, хочется прочность твою увидеть. Увериться в ней.
— Ты бы не волновался, нельзя тебе, — попросил Алексей.
— Теперь мне, Алеша, все можно. Все. Вышел я, как говорится, на последний свой рубеж. Странно, пока жизнь впереди, то нельзя, это нельзя. А когда один шаг до конца остался — все можно, даже правду сказать. И как это, оказывается, важно для человека — высказать правду! Вот хотя бы ты и я — отец и сын — нет ближе людей. А вот я тебе сейчас могу сказать все, а ты мне не можешь.
— Почему? И я тебе все могу сказать.
Кузьма Петрович хитренько прищурился, лучики морщин так и брызнули от глаз по вискам.
— Ну вот скажи мне: куда твои ракеты нацелены? Кого ты в случае чего шандарахнешь?
Алексей даже слегка отпрянул — не ожидал он такого вопроса. Взял себя в руки, стараясь выглядеть, как и прежде, спокойным, ответил:
— Это, отец, не правда, а тайна.
— Ну и что ж. Я ее не разглашу. Унесу туда. — Он потыкал пальцем в пол. — И присягу я принимал, умею хранить военные тайны.
— Не могу я тебе этого сказать. Не положено. Сам понимаешь, — сказал после долгого молчания Алексей.
Отец вдруг засмеялся, всплеснул руками:
— Вот молодец! Вот обрадовал! Ну, спасибо тебе, сынок! Уж если отцу перед смертью не сказал — значит, никому не скажешь! Так и держи! Тайну, если б сказал, я вправду с собой унес бы. Но был бы не спокоен. Все же ты ее мне сказал! А теперь я глаза закрою с улыбкой. Очень ты меня, Алеша, обрадовал. Спасибо тебе!
Алексей был еще больше озадачен этим отцовским признанием и испытанием, смущенно улыбаясь, крутнул головой:
— Ну, папа, ты даешь! Разве можно такую проверку устраивать!
— Можно! Я же тебе говорил, мне на последнем рубеже все можно. К тому же я этот разговор завел не для себя. А опять же для тебя, для людей добра желаючи. Насторожить всех вас хочу. Ну, ладно, прости, коли обидел. Ты и вправду, сынок, поезжай. Нечего тебе тут крутиться. Мы с тобой хорошо попрощались — душа моя теперь спокойна. Дай обниму тебя напоследок.
Не зная еще, действительно ли он уедет или останется, Алексей склонился к отцу. Тот бережно обнял его, прижался колючей щекой к гладкой, пахнущей одеколоном щеке сына. Задержал его в своих руках минуту-другую. Алексей тоже обхватил плечи отца, почувствовал, какой он стал легкий, усохшийся, поразился, куда делась былая налитая сила в этом теле! От отца шел теплый, родной, только его, памятный Алексею с детства, запах табака, хоть, заболев, уже давно отец не курил. «Надо же, как просмолился!» — подумал Алексей. Потом они отпустили друг друга, и оба прятали глаза, пытаясь скрыть набежавшую на них влагу.
— Ну, а теперь иди. Не будем мучить друг друга, — глухо сказал отец, не переводя на сына взор. Алексей не уходил, стоял у кровати, не зная, как поступить.
— Иди, иди. Мы с тобой солдаты, нечего нам сырость разводить. Запомни меня живого. Не хочу, чтоб покойником видел. Уезжай сегодня же. И не забывай, о чем на прощание говорили.
Алексей сделал несколько шагов назад, не отворачиваясь от отца. Кузьма Петрович так и не посмотрел в его сторону. Только когда сын повернулся спиной и пошел к двери, отец вскинулся с подушки, жадным взором устремился за ним вслед. Но теперь уже сын не оглянулся, он аккуратно, без стука прикрыл за собой дверь.
«Может быть, он прав, — думал Алексей, — лучше, если так вот живым останется в памяти. Да и выхода другого нет: отпуск кончается. Дать телеграмму, просить, чтоб продлили? Но отец, дай бог ему здоровья, вроде бы еще некоторое время протянет. Надо ехать. В крайнем случае опять прилечу, когда это случится».