В течение всей перестройки ортодоксов всё больше и больше теснили. К 1991 году их уже почти отжали от власти, которая постепенно переходила к демократически избранным советам. И вот утром 19 августа 1991 года все наши надежды рухнули в один момент. Ортодоксы одним резким жестом вернули себе власть. Я воспринял это как фактическую реставрацию брежневской эпохи. Для меня это был очень серьёзный удар.
Но меня поджидал удар не менее серьёзный. Мне тогда негде было жить. Полтора года мы с женой прожили в трухлявом деревяннм домишке, а с рождением дочери уже не сочли возможным там оставаться, переехали к моим родителям, где было очень тесно, и долго там, понятное дело, нельзя было оставаться. С самого начала работы в городской газете, то есть с осени 1990 года, я просил комнату в общежитии, полагая, что прошу немного и это не составит проблемы. Но в горисполкоме мне сказали, что общежитий у них почти нет, проще подобрать какую–нибудь квартиру в деревянном фонде, на что я сразу же согласился. Но они и этого мне не давали. Я постоянно напрягал главного редактора, чтобы она надавила на «подателей благ» — не помогало. Уже год без малого мне ничего не давали. И вот утром 19 августа я в очередной раз спросил у редактора, как там успехи на моём жилищном фронте, а она в очередной раз ответила мне, что ничего пока не дают.
Тогда меня это взорвало. Это был и правда запредел. Человек, который чуть ли не каждый день здоровается за руку с первыми лицами города, не может получить какой–то паршивой общаги или деревяшки. Вот на таком эмоциональном фоне я и воспринял приход к власти ГКЧП.
Редактор ушла в типографию, а мы сидели с первым замом, готовили номер. Он говорит: «Давай выпустим номер с белым квадратом на первой полосе в знак протеста против ГКЧП». Я отвечаю: «Нет, не будем, если честно, то страшно». И тут в кабинет заходит кто–то из сотрудников с предложением напечатать указы ГКЧП. Я чуть ли не закричал: «А вот этого не будет! Мы не станем под них прогибаться!».
В этой двойной позиции — весь я. Не герой, нет, совсем не герой. В критических ситуациях я всегда был склонен проявлять ту осторожность, которую люди невежливые, могли бы назвать и другим словом. Но я никогда не был холуём, никогда не заискивал перед властью, и никогда не думал о том, чтобы мне такое сделать, чтобы понравиться руководству.
Итак, позиция по ближайшему номеру была определена: никаких протестов, но и никаких заискиваний. Почему–то эту позицию определил я — второй зам, то есть третий человек в редакции. Но по многим вопросам я мог выступать, как второе, а иногда и как первое лицо. Это была ответственность. И в тот исторический момент я оказался не на высоте своей ответственности.
Ко мне на минуту заглянул товарищ, я посмотрел на него мутным взглядом и сказал: «Слушай, а пошли водку пить?». Уж не знаю, что меня больше взбесило, жилищный облом или ГКЧП, но мне захотелось напиться. И мы пошли в ресторан «Север».
Почему же я пошёл пьянствовать, хотя явно должен был оставаться на рабочем месте, когда решалась судьба страны? Так дело в том, что я был уверен: судьба страны уже решена и решать ту больше нечего. Это очень по–русски: принимать новую власть, как данность, как факт, совершенно без мысли о том, что от нас тут что–то может зависеть. Нет, мне отнюдь не было наплевать на страну. Я просто был уверен, что страна уже погибла. «Доктор сказал: «в морг», значит в морг».
Когда мы шли в ресторан, по дороге я встретил знакомого предпринимателя. Он говорит: «Ну что, пора оружие откапывать?». Я в ответ кисло улыбнулся. У меня не было закопано. У него тоже. Потом одна знакомая учительница литературы рассказала, что подумала тогда: «Если опять заставят преподавать Демьяна Бедного, я уволюсь из школы».
Мы сидели и пили. Не сказать, что роняли слёзы в рюмку. Просто пили. Спускаемся вниз покурить, а там один мужичина нам говорит:
— Ну чё, мужики, последние деньки гуляем?
— Почему «последние деньки»? — мрачно ответил я. — Последний денёк.
Да, в нашей среде было ощущение конца света. Хотя представляю, как встрепенулись тогда от радости краснопёрые.
Мой товарищ сказал: «А ведь перестройка закончилась… Как интересно будет называться следующая эпоха?».
Как же она называлась? Тогда, кажется, говорили «годы реформ». А под каким названием вошла наступившая эпоха в историю? Под очень простым названием: девяностые. Да, девяностые начались в конце августа 1991 года.