Тем временем наступала пора ужина. Жена доктора пригласила гостей в столовую, и молодежь гурьбой хлынула к столу. Первую рюмку налили хозяину, и доктор Неерзон произнес тост:
— Хотел бы выпить, дорогие мои, за свою молодость, да ничего не попишешь — за нее не выпьешь.— Он шутовски развел руками.— И все же нынче вечером я почувствовал себя молодым, вспомнились мне студенческие годы.— Он помолчал, припоминая что-то.— Вы помните... помните!..— Начал отбивать такт, взмахивая рукою в воздухе.
Быстры, как волны, дни нашей жизни,
что день, то короче к могиле наш путь...
Налей, налей, товарищ, заздравную чару...
Резкий звонок прервал песню. Юрий вышел в прихожую, открыл дверь, и:
— Мне нужен доктор! — перед ним стояла в осыпанном снегом мужском кожухе, раскрасневшаяся от мороза и быстрой ходьбы девушка.
— Мне нужен доктор, очень нужен,— повторила девушка и стремительный шагом двинулась к двери столовой.
Юрий бросился за нею, забыв прикрыть дверь на улицу, и оттуда, из метельной ночи, ворвалась сюда стужа. Стужа толкнула дверь столовой, замигала большая настольная лампа.
— Доктор, вас просят в комитет. Их привезли... двоих... один по дороге умер... Второй жив, его надо спасти, обязательно спасти!
С поднятыми рюмками застыли на своих местах гости. Доктор Неерзон совершенно спокойно выпил свою рюмку, пошел в кабинет.
— Юрик, закрой, пожалуйста, дверь,— сдерживая раздражение, произнесла мать.— Подождите доктора в прихожей. Юрик, проводи.
Он пошел за ней. У нее упала рукавица, они оба наклонились, едва не стукнувшись лбами.
— Простите.
— Спасибо, я сама.
Стояли и молчали. Юрий посматривал на нее, на это легкое существо, с нежным румянцем и большими, неожиданно черными глазами.
— Что случилось? — соблюдая деликатность, спросил он.
Она вздрогнула.
— Их привезли с фронта... Один — красноармеец, комсомолец... А второй... это Кравченко, вы, наверное, слышали...
— Начальник продотряда, кажется?
— Да, — кивнула головой.
Появился доктор. Не торопясь, искал в ворохе одежды свое пальто, долго и аккуратно повязывал кашне.
Входя в столовую, Юрий услышал, как сестра сказала:
— Мы вместе с ней учились в гимназии... А теперь совсем не встречаемся. Она в комитете служит, большевичка! — И она громко и неожиданно рассмеялась во весь голос.— Давайте выпьем за большевичку! Ну, Юрий?
— Нельзя ли без комедий, Катя,— отрезал сухо и коротко.— Извините, я пойду й прилягу, голова что-то разболелась.
Он долго стоял в кабинете отца возле окна и видел, как разгуливает по крушноярским улицам метель. В снежном вихре мерещилось ему: военный госпиталь, и ночь, выстукиваемая тиканьем часов, бесконечная, затяжная ночь, и боль в левой руке. Кто-то в противоположном конце палаты бессильно стонал, потом затих. Пришли санитары с носилками, возились около постели, на которой только что затих тот. У дверей дежурная сестра о чем-то тихо спросила, и ей ответил санитар безразличным солдатским голосом: «Тридцать седьмой преставился...» Потом снова было тихо, Юрий считал, через сколько коек от него стоит та койка, на которой недавно оборвался стон. Выходило девять.
Юрий прикоснулся лбом к холодному стеклу, поежился от озноба. Прислушался к тишине в доме — услыхал, как тикают в столовой часы. Шумело в голове от выпитого.
Он подошел к дивану и устало рухнул на него.
Тем временем доктор Неерзон склонился над Кравченко. Он поправляет пенсне. Он морщит лоб. Он недовольно произносит:
Так... так! Зто не по моей специальности... Вызовите Окуня...
И в проеме двери возникает широкая Тарасова фигура, он приближается к доктору, сжимает его руку своей — здоровается:
— Моя фамилия — Ковальчук, добрый вечер, доктор. Что? — кивает на больного.— Отдает концы?
— Нет, что вы! — машет обеими руками на него доктор. — Парень сильный, не сдастся. Но это, понимаете ли, не моя специальность.