Тарас улыбается неожиданно широкой, удивительно теплой улыбкой.
— Ну-ну, доктор,— говорит мягко.— Вы не стесняйтесь нас, мы люди простые. Помните одно, доктор: этот парень нам до зарезу нужен, сами понимаете — такое время. Окуня сейчас не найдешь, в районе он. Пошла зараза гулять, может и в город проникнуть.
— И уже проникла! — выпалил доктор, и злыми, колючими стали его глаза под пенсне.— Тиф, сыпняк! Везите в барак больного. Немедленно!
Потом перенесли Кравченко на армейскую двуколку и повезли в барак, и всю дорогу кричал Кравченко, и крик его сливался в хриплый стон:
— Васька! Васька! — пытались выговорить губы, — Васька! Бей его, Васька! Не сдавайся, Васька, не отступай, голубь мой. — И снова стонал, снова плакал, раскидывая в стороны исхудалые свои руки.
А Ваську, товарища Ваську, которого привезли вместе с Кравченко в Крушноярск, Ваську даже и не вносили в дом, отвезли сразу в покойницкую, и там заспанный санитар положил Ваське на грудь кусок бумаги с неуклюже выведенной надписью: «Заразный». Васька пролежал в покойницкой до утра, пролежал целую ночь, а метель гуляла за тонкими стенами покойницкой, билась снегом в узенькую форточку, и искристый снег сыпался на Васькино на лицо.
А утром над крушноярскими окраинами солнце всходило сквозь морозную мглу — ясное, спокойное, равнодушное. Ярок был цвет солнца, и казалось: та же яркая краска и на Васькином гробе. Около больничных ворот собрались комсомольцы, и трепетал над ними новенький стяг с надписью «Крушноярская трудовая молодежь». Поодаль от толпы сгрудились музыканты-пожарники, курили и шутили в ожидании работы. Озабоченный Юрка Сергейчик бегал из покойницкой в больничную канцелярию, брызгал вместе со слюной беспокойные слова в телефонную трубку, приказывал, угрожал, просил. Верхом приехал товарищ Тарас, с ним — Станислав. На белом коне, молодой и непонятно радостный, Станислав Юткевич вносил дисгармонию в общее настроение. В частности, так казалось Тасе, но она поспешно отвела взгляд от фигуры Стася, и руки начали торопливо связывать друг с дружкой сосновые ветви — в венок.
Юрка Сергейчик заливисто крикнул:
— Порядок! В шеренгу — становись!
Тотчас на улице воцарилась тишина, капельмейстер взмахнул рукой, тарелки ударника застыли в воздухе. Из больничных ворот выплыл, чуть покачиваясь, яркий красный гроб, обвитый сосновыми венками. Глухо вскрикнул барабан. И флейты отозвались траурной мелодией. Плотнее стали ряды — и выровнялись, один к одному, люди в них, и лишь над всеми, над головами людей, плыл красный гроб, развевался стяг со словами «Крушноярская трудовая молодежь», да солнце, яркое солнце двигалось над толпой.
...Яркое солнце. В маленьком уездном белорусском городке, где нет высоких зданий, где горизонт открыт на все четыре стороны, солнце светит в морозные дни радостно. Яркое солнце. С ним связано много воспоминаний нашей юности — юности нашей эпохи. Яркое солнце. Оно было свидетелем Васькиных похорон — нашего товарища, нашего комсомольца, свидетелем первых похорон первой нашей утраты... И вспоминается мне: правым плечом поддерживаешь гроб, тяжелый, от всего отчужденный. А накануне того — ночь, и всю ночь напролет в клубе имени Третьего Интернационала в просторном зале лежит он. Нас — четверо. Мы стоим в почетном карауле. Ни шороха, ни звука. Через анфиладу раскрытых дверей видишь перспективу пустых комнат. Морозно. Каждые полчаса мы сменяемся и идем греться в тесный кабинетик с жарким оламенем в «буржуйке».
— Отдал концы,— мрачно говорит товарищ.
— Отдал,— соглашаюсь.
А на следующий день — вечером, после речей и строгой мелодии траурного марша на похоронах, поздним вечером приходит приказ: грузить дрова на вокзале. Подавленность — с плеч долой! Долой похоронный марш! Последние лучи зимнего солнца догорают в снегах. Мороз усиливается. Штабеля дров высятся над тобой неприступной крепостью. А там, в конце живого конвейера, около вагонов запевают песню. И вот запел и ты, тело наливается силой.
Мы — молодая гвардия
рабочих и крестьян.
И еще:
Смело, товарищи, в ногу!..
— Эй, эй, давай!
— Не оглядывайся!
— Жги костер!
— Раз, раз-эх! Раз, раз-эх! Раз, раз-эээ...
Э-эй, ух-нем, э-эй, ух-нем,
Ещ-ще-е раа да ещ-ще-е два-а...
— Угу-гу! Занедужили!
— Устанут скоро, подожди.
— Устанут? Ишь ты! Не устанут.
Под натиском белых наемных солдат
Отряд коммунаров сражался...
— Ну-ну! Веселей там! Гляди, утро застанет.