Потом они долго молчали, задумавшись каждый о своей судьбе, Совсем не страшно, думалось Станиславу, встретить смерть, только холод знобит тело да вот еще солнце — закатное — слишком ярко бьет в глаза.
— Ты разве на моего отряда?
— Из нашего. Не узнал разве, командир? Овсеенко мой фамилия, на мельнице в помощниках был.
— Ты... Овсеенко? Ты из деревни?
— Второй год.
Ночью, когда Овсеенко, закутавшись в шинель, спал, Станислав ходил из угла в угол, отсчитывая шага, прислушивался к темноте. Тишина окружала от до того плотно, что казалось, ее можно ощупывать руками. И не было в голове никаких мыслей. Произошедшее почему-то не занимало ум. Одна лишь боль в спине, острая, неутихавшая, не давала покоя.
— Овсеенко! — вслух рассуждал Станислав.— Расстрелять, говоришь? Меня расстрелять? За что? Разве я что-нибудь плохое сделал?
И не было ответа, и пусто было в голове, и мерял в темноте шаги, вслушиваясь в тишину. Наконец устал. Сел на пол, подвернув под себя ноги. Морил сон. Снилась Станиславу Тася, черные глаза ее, полные ужаса, мелькнуло лицо Бориса, а он, Станислав, все хохотал во весь рот, сверкая зубами... Бред и сон смешались.
— Вставай! — сапогом в бок, властно и сильно.
Вскочил. Зажмурился: в лицо било пронзительно яркое — фонарь. Овсеенко был уже на ногах. Длинные тени от их фигур ползли по стене на потолок.
— Выходи!
Вышли. В небе светили чистые и ясные звезды. И протянулось вперед засыпанное снегом поле, голубым, казалось, был тот снег. Вдали светилась окнами хата. Из нее доносился шум — музыка, песня, возбужденные голоса.
— Смерть! — пронеслось в голове,— Под гармошку помирать будем,— сказал он Овсеенко. Тот промолчал.
В избе дым стоял коромыслом. И они очутились лицом к лицу с толпой полупьяных. Перекошенные физиономии, танцующие по стенам тени, женский плач, злая перебранка, топот ног... голова шла кругом от этого дикого ералаша...
Глаза никак не могли остановиться на чем-нибудь одном: за столом, уставленном бутылками, увлеченно, с азартом спорили, какая-то пара боролась, то и дело падая на пол, кучка столпилась вокруг женщины — и приглушенная мольба одинокого голоса больно резала слух. С той же назойливостью, как причитание женщины, невпопад вторгалась в этот гомон скрипучая гармошка. Хорош был и сам гармонист — крепкий смазливый парень с простодушием в мутноватых глазах и длинными русыми волосами. Голова его клонилась на гармошку. Волосы закрывали лицо. Гармонист начинал дремать, потом резко вскидывал голову, широко растягивал мехи.
— Сволочи!— таким лирическим приветствием встретил их осповатый человек в надвинутой на глаза папахе.— Коммунисты, сукины сыны!— Он хотел было отвесить оплеуху Станиславу, да покачнулся, потерял равновесие и тяжело грохнулся об пол.
Овсеенко насильно приволокли к столу, лили в рот водку, задрав ему голову, били по зубам. Молчал Овсеенко, зажмурившись, и лишь бледная синева заливала его лицо и набухала на лбу жилка. «Разбили наших,— подумал Станислав,— пируют теперь, бандиты».
Вспомнили и про него. За руки выволокли на середину избы, приказали гармонисту играть громче.
— Танцуй... твою мать! Пока в дугу не скрутит — танцуй! Веселись, братва!
Сами по себе начали ноги отбивать знакомый такт: плясовая. Жаром обдало тело, лоб покрылся потом, пьяные лица сливались в одно, плыли волнами, тонули в тумане. И звон стоял в ушах, и в теле не умолкала боль, а ноги не знали усталости — били такт, по-прежнему четко били такт.
— Танцуй! — хлопали в ладоши где-то в скользкой туманной бездне, стучали бутылками, ревели, хохотали.
А в голове было одно: «Быстрей! Быстрей! Смерть! Смерть! Это смерть близится!» Он внезапно в отупении остановился, и все вокруг заняло свои места. Гармонист дремал. Зажав в пятерне бутылку, клевал носом осповатый казак. Шевелился только один. Он стоял на четвереньках возле кровати, на которой была распластана женщина в куче смятого рванья, старался забраться на эту кровать. Станислав, не помня себя, бросился на него, обеими руками вцепился в глотку и с тупым удовлетворением смотрел, как вылезали на лоб пьяные, налитые кровью бычьи глаза.
— Тише ты! Разбудишь,— донеслось до Станислава, и Станислав похолодел от этого шепота.
Крадучись, к нему приблизился Овсеенко, переодетый в английскую шинель, и такую же шинель накинул на плечи Станиславу.
— Одевайся и пошли! Авось, пронесет! — И потом, когда хутора остались далеко позади, он мягче сказал: — Ну и танцевал ты, у нас так никто не спляшет, впервые видел такое. Усыпил их пляской, попомнят они...