Да, это был хмель искусства, торжество музыки и движения, ставшее понятным всем присутствующим красноречие мимики и пластики тренированного тела. Но вот сказочные фигуры исчезли, и зал неистовствует в крике и овациях. Тогда появляется традиционный конферансье:
— «В белом плену». Импровизация Станислава Даленго...
На этот раз не было никакой сказочной фигуры, только что возникавшей перед взором зала. Это не чарующий полет тренированного тела. Вот он — обыкновенный красноармеец. Он попал в плен. Ему нужно спастись. Он хитрит. Он танцует перед теми, кто взял его в плен. Они пьянеют от танца, еще минута — и пленный победит.
С Кравченко творилось что-то непонятное. Он сильно, до боли вцепился пальцами в ручку кресла. По телу пробежала дрожь. В глазах вспыхнул безумный блеск. Подавшись всем телом к сцене, Кравченко сквозь сжатые губы шептал:
— Он! Он!
Опять встрепенулся зал. Опять загремел оркестр. Опять властно вытянулась правая рука дирижера...
И Кравченко не выдержал. Эльга Райх еще порхала на сцене, словно сказочная мечта, а Кравченко, пригнув голову, выбрался из зала.
— Он! Он! — шептали губы.
Только в пустом и просторном фойе одумался. С минуту Кравченко стоял неподвижно. Потом вытер потный лоб рукавом шинели, машинально заглянул в зеркало. И лишь тогда твердым шагом двинулся к двери, ведущей в артистические уборные. Его задержал швейцар:
— Вход запрещен, товарищ.
Кравченко посмотрел куда-то выше лысой головы швейцара.
— Мне к артисту Даленго по срочному делу. Пропустите! — спокойно отвел он руку швейцара и толкнул дверь.
— Первая налево,— донеслись до него слова швейцара.
И дверь комнаты открыл Кравченко тем же спокойным и властным толчком.
Вошел.
Станислав Даленго стоял перед зеркалом и снимал грим с лица. Через зеркало он увидел вошедшего человека в серой шинели, заметил и то, как этот человек уставился взглядом в его спину. Не трогаясь с места, снимая грим:
— Вам что-нибудь нужно, товарищ?
Человек в глубине зеркала усмехнулся — как-то особенно таинственно.
— Мне хотелось сказать, что вы мастерски исполнили импровизацию.
Даленго вздрогнул, и рука, не дотянувшись до баночки с вазелином, застыла в воздухе.
Даленго круто повернулся к вошедшему. На некоторое время две пары глаз скрестились в молчаливом поединке. Внезапная бледность разлилась по лицу Даленго — и напряженно, нарочито тихо:
— Что ж... усиленные тренировки...
Кравченко приблизился, взял Даленго за руку и засмеялся ему в лицо.
— Каким ты странным стал, Юткевич!.. Ей-право, странным...
Тот вырвал руку. Отошел. Взял баночку с вазелином и сжал зубы, чтобы сдержать себя. Мелко подрагивала рука с вазелином.
— Я не понимаю вас, товарищ... Вы... пьяны, что ли?
— Не узнаешь? А я тебя узнал, и сразу, понимаешь — сразу. Помни, Стась, у Кравченко память хорошая. Он редко ошибается. И еще реже — забывает...
— Не понимаю, чего вы хотите? -
Из зала доносились чарующие мелодичные звуки. Там, под эти звуки, танцевала Эльга Райх, его, Станислава Даленго, партнерша. Там залита сиянием огней эстрада. Из мира этого сияния он был вырван внезапным вторжением сюда человека, который вернул Даленго в мир совершенно реальных вещей.
— Я не знаю вас,— дрожащим голосом вымолвил артист.— Я вас никогда не встречал... Я... я... не помню этого...
Прервал его резко:
— Не помнишь? Тем хуже для тебя, Стась. Послушай. Так и быть. Я тебе напомню! — И Кравченко снова сжал руку Даленго, и бледность того стала заметней и болезненней.— Помнишь?
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
К вечеру налетели с севера тяжелые тучи, захватили все небо, с поля ворвался в городок ветер, затрепетали под его порывами полотнища, застучали ставни, застонали, роняя сухую листву, деревья. Тучи налетели и остановились над городком, разразившись пургою. В пурге родилась ночь. Ветер врывался с поля на широкие улицы, точно взмыленная тройка перепуганных лошадей. Снежная пыль, подхваченная ветром, поднималась над землей, вихрясь воронками. Росли сугробы, пухлые и сухие: был мороз минус двадцать по Реомюру. Эту цифру — минус двадцати градусов — показывал огромный термометр над витриной аптеки. Ртуть в термометре падала все ниже и ниже. Потом в окне погас свет — и улица захлебнулась густой, колкой тьмою. Низенький аптекарь, подняв воротник «демисезона», побежал домой, пританцовывая от холода. Снежная пыль поглощала его фигурку.