— Уморился... Ох, и уморился! Этой старой ведьме надо в богадельню поступать, а не танцевать! Позор, позор!
— Тихо, Паша. Разбудишь Стасика.
— Давно лег?
— Давно,— обманывает мама, и Стась насильно заставляет себя сомкнуть веки.— Ты опять с Соболевской танцевал? Зря сердишься. Она культурная актриса.
— Была, была когда-то! А теперь... — видимо, отец сейчас разводит руками.— Ей пора на пенсию. Налей кофе. Спасибо.
— Ты тоже стареешь, Паша.
— Я? О, моя милая! Я еще крепок. Я буду танцевать в последний раз тогда, когда Стась дебютирует на императорской сцене. Попомни мои слова. Оксана ужинала?
— Нет.
— Все тоскует?
— Тужит. По Анатолию.
Станислав засыпает.
...Снежная равнина. Это — влево от узкой дороги. А по правую сторону — темная стена диких лесов. Иногда стены не видно. Это когда задует справа ветер, метет в лицо колким снегом — и нужно закрывать глаза.
— Не могу ехать, не могу!.. — в который уже раз говорит фурман, сидящий впереди.— Никак не выбиться на дорогу,— почему-то хитро, вполголоса.
— Езжай, езжай, дядька.
Так повторяется не один раз.
Потом фурман бросает вожжи, коротким «тпррру» останавливает лошадь и, стоя по колено в снегу, твердо произносит:
— Что хочешь делай, не поеду,
— Езжай.
Лошадь сама тронула сани с места, услышав голос Станислава, но фурман не двинулся, повторяя одно и то же:
— Ну разве можно такой пургой ехать! На дорогу не выбиться.
— Что же делать? В поле стоять прикажешь?
— Вернуться...
Станислав расстегивает шинель, вынимает из кобуры браунинг, подступает к фурману.
— Езжай!
— Заблудимся, товарищ, пропадем!
— Ну-ну! Погоняй.
Едут. Несколько раз фурман поворачивается к Станиславу, но встречает глазами браунинг, дергает плечом и глубже втягивает голову.
Едут. Фурман больше не оборачивается. Станислав уверен, что выстрелить в него он не мог бы, ведь пальцы одеревенели от холода. Станислава клонит ко сну. Но спать нельзя, заснешь — погибнешь.
А ветер дует — то слева, то справа, и попеременно видишь то белую равнину, то черную стену непроходимого леса.
Засверкали впереди призрачные огоньки — один, второй. Видит Станислав: крестится фурман трижды рукой в рукавице и после этого на лошадь орет:
— Чтоб тебе доли не было, но, но!
Лошадь храпит. Испуганно стрижет ушами. А огни — ближе, ближе. Их даже не сосчитать. Огни слились в цепь, замерли на миг, словно к темноте приросли.
— Волки, товарищ родненький, пропали мы,— торопливым шепотом выдохнул фурман, и Станислав услышал, как ляснули у него с перепугу зубы.— Но, но! Веселей!— подбадривал он коня, стегая кнутом.— Стреляй, товарищ, только не в них, а вверх.
Выстрел разорвал тишину, туго сплетенную из тьмы, снега и ветра. Со всех ног рванула лошадь — и понесла; и помчала, только ветер свистел в ушах, только снег, колючий от быстрой езды, обжигал болью лицо...
Станислав открыл глаза: был день. Увидел Бориса. Тот стоит у окна в шинели. Видимо, его приход и разбудил. Но Станислав молчит, следит за товарищем.
Борис стоит к нему вполоборота. Шинель расстегнута на все крючки, шапки на голове нет, и черные гладкие волосы спутались. На широком лбу — морщинки. О чем-то важном думает Борис: уж больно глубоко залегли морщины, да и уставился он в одну точку, словно что-то приковало его взгляд. Вот Борис поднимает руку и разглаживает волосы, вот зимнее солнце роняет свой отблеск на их черный глянец, вот шевельнулись губы — какие-то слова повторяет Борис неслышно, словно ученик сложную формулу перед экзаменом.
Пристально глядит на него Станислав.
И Борис начинает чувствовать этот взгляд, косит глаза, расцветает улыбкой: он заметил, что Станислав не спит.
— Важные новости имеются, Стась,— говорит он и, повернувшись, заслоняет собой окно.
Шинель — на пол, одеяло — на пол, в одно мгновение обуты в сапоги ноги, ворот застегнут — и Стась возле стола.
— Дела позже, а пока иди ешь...
— Не хочу. Ты знаешь...
— Знать ничего не хочу,— метнулся по компате стремительно.— Ешь, и все. Настанет черед и для важных дел. Сбрасывай шинель!
— Так ведь...
— Снимай, снимай! — и уже тащит за рукав, ерошит волосы, усаживает за стол.
Борис ест, а Станислав умывается. Из большого синего кувшина льет воду на руки, вода расплескивается, и брызги ее летят во все стороны. Шея, уши, лицо Станислава багровеют. Мокрый, румяный, он вдруг подбегает к Борису с протянутой ладонью, вода стекает с нее тяжелыми каплями.