На лице Долматова возникает хитроватая и добродушная усмешка. Он грозит пальцем шутнику.
— Тебе-то в старики рановато записываться. В твои годы, бывало...
— Горами ворочал? — почему-то вспоминает любимое выражение секретаря райкома Кравченко.
— Не так чтобы горами, а тачку с углем таскал запросто. Вот так, возьмешься, ноги упрешь, напружинишься — и, пошли-поехали. Наша берет! Или на фронте. Товарища ранило. Знаешь, душа в душу с ним были. А санитаров нет. Всяко приходилось. А тут отходить вынуждены. Так я его взволок на плечи и двинулся в путь. Девять верст отмахал — и хоть бы что. А та девчина... ты бы обратил на нее пристальное свое внимание, а?
— Глупости, Старик! — почему-то вспыхнул Кравченко.— А где мои девались? — тотчас переключился на другое, но лицо еще было красным.
Долматов обнял Кравченко за плечи и со смехом заговорил:
— Ага-а! О своих вспомнил, дымовую завесу пустить хочешь. Ты уж признайся, не таись.
Кравченко махнул рукой и отступил на шаг.
— С тобой договоришься! Вбил в голову себе что-то — и все. Сам на молоденьких загляделся, небось...
На эстраде звучала широкая русская песня. Удаль слышалась в ней, увлекал стремительный ритм, озорное настроение. Исполнители, пожалуй, хватали через край, да слушатели своим приемом каждого куплета поощряли артистов на новые шутки.
И вдруг — над песней, над людским гомоном, над всем этим весельем — протяжно, как вой смертельно раненного зверя, возник отдаленный гудок.
Кравченко розко обернулся к Долматову. Оба прислушались.
Гудело на комбинате. И, едва отшумели аплодисменты, все собравшиеся услышали тревожный крик сирены, приглушенный расстоянием.
Люди замерли на месте, стараясь разгадать смысл этого зова сирены. И в наступившей тишине гул стал отчетливой, усилился. Казалось, он распространялся по степи, завоевывая новые пространства.
— На поезд! — во весь голос выкрикнул Долматов и первым сорвался с места.
Люди побежали.
Они бежали молча. Как на фронте. Как на врага, стремясь, чтобы он не успел собраться с силами и дать отпор.
И в этом беге все люди были равны: и самые молодые, и старики, и мужчины, и женщины. Опережая их, бежали длинные тени.
Около поезда их встречал секретарь райкома и короткими приказами наводил порядок. Четыре тысячи человек заняли свои моста за каких-нибудь десять минут. Людьми управляла одна воля — быть там, где нужно, как можно скорее.
Кравченко, заполнив свой автомобиль до отказа комсомольцами, первым выехал из лесу. Еще поезд не тронулся, еще слышались распоряжения секретаря райкома. И все это напоминало канун боя.
На шоссе выехали молча. Приближаясь к переезду, все одновременно увидели — над комбинатом стоит облако дыма. Пожар. Надрывались, голося, сирены. Что горело — понять было невозможно, и тревога людей в автомобиле умножалась.
Облако разрасталось.
Горело ремонтное депо, куда вчера были поставлены все экскаваторы.
Вокруг пожара шумела толпа людей. То и дело вспыхивали на солнце, отливая золотом, пожарные каски. Комсомольцы бросились, словно наперегонки, из машины. Среди них и тут были первыми Аверин и Валя Берзинь. Молодежь не ждала приказов, сразу взялась за работу. Замелькали топоры, струи воды змеями взвились в воздух.
Первым, кого заметил тут Кравченко, был Бердников. Он с искаженным лицом, заросшим щетиной, вел людей в наступление на бушующий огонь. Кравченко задержал свой взгляд на нем, но какая-то тревожная мысль вдруг осенила его. Он протиснулся в толпу, очутился около Аверина, наводившего пожарный рукав прямо на ворота депо.
— Яша, дорогой! Ведь там машины, там — мариончики!
К депо рванулась Валька Берзинь.
— Стой! — завопил Аверин, но девушка, глядя перед собой расширенными от страха глазами, с непреодолимой решимостью бросилась к воротам.
Вода шипела и вскипала на огне. Крутые облака дыма заволакивали ворота депо, и фигурка Берзинь пропала в этом горючем тумане. Аверин бросился было вслед за нею, но остановился: в руках у него бился пожарный рукав, из которого рвался напор воды.
— Иди. Сам управлюсь! — хрипло выдавил из себя Кравченко, перехватывая у него рукав.
Он с трудом удержался, чтобы не выронить рукав, но выпрямился и упрямо двинулся на огонь. Перед ним промелькнул Аверин. Слух уловил возглас Бердникова:
— Круши дверь, ротозеи! Ломай двери!
Откуда-то у людей появилось бревно, и, раскачав его, они ударили по воротам. Раздался сухой треск. И вдруг сверху посыпались горящие доски, обрубленные, видимо, пожарниками. Доски, падая, подожгли бревно. Оно вспыхнуло, как свеча. Кравченко направил струю воды на людей, не переставших раскачивать бревно для удара. Едкий дым окутал его лицо, и он едва не задохнулся. Сквозь дымную мглу разглядел, что ворота все же подались и вскоре выехал первый экскаватор. На зеленой кабине машины можно было прочитать: «Марион-2».