Вскоре собрались ее коллеги. Занимаясь своим делом, они перебрасывались словами, и она поняла из их отрывистого разговора все. Когда кончали перевязку, в кабинет вошел молодой врач, ездивший осматривать труп татарина Шалимы, и тихим голосом спросил о Кравченко. И в эту минуту в кабинете раздался тяжелый и приглушенный стон больного.
— А! — радостно сказал врач, не ожидая ответа на свой вопрос.— Теперь он наш.
В светлом кабинете они сидели и долго разговаривали о случившемся, о прошлом, о совместной учебе в Крушноярской гимназии, о последней их встрече тогда, когда этот самый человек, этот же Борис Кравченко, болел тифом.
— Понимаешь, — нервно торопилась высказаться Тася. — Я третий раз вижу его на краю гибели, третий раз он вот-вот не выдержит... И может быть, теперь? — она недоговорила, испуганно уставилась на врача.
— Нет! — сказала Неерзон. — Теперь он наш. Понимаешь?
«Теперь он наш!» — радостно отозвалось в женщине, и эту обнадежившую ее радость она уносила из белого дома, несла по шоссе, по улице, в открытом просторе. И предстал перед нею могучий комбинат с неисчислимыми гулами и гудами, и во всех шумах ей чудились три радостных слова — теперь он наш!
Молодость, казалось, вернулась к ней, беззаботная, счастливая молодость, и она несла ее по земле легко, она чувствовала, что улыбается, что стала сильнее. Теперь он наш! Наш!
По дороге она встретила Аверина. Он был встревожен. Собирался спросить о Кравченко, но она опередила его просветленной улыбкой:
— Он наш, Яша. Он будет жить!
Дома ее ждала Валька Берзинь. Она ждала ее долго. Осмотрела все и увидела на столе огромный букет цветов в белом кувшине. Вальке стало не по себе. Она взяла кувшин с цветами и переставила на окно, чтоб не слишком бросался в глаза. И Тася это заметила сразу, она со смехом переставила цветы на стол, шутливо погрозила пальцем Берзинь, и вдруг, взявшись за руки, женщины закружились по комнате.
— Он наш, Валя! Он будет жить!
Потом они прошли в его комнату. В глаза бросилась примятая постель, забытая на стуле книжка, окурок в пепельнице. В молчаливом согласии они принялись наводить порядок. Застелили белой бумагой стол, расставили книги на этажерке, на окне повесили веселых тонов занавеску.
— Вечно занята,— словно извиняясь, сказала Тася.— А он никогда не скажет, так всегда.
Тем временем шли поиски следов преступления. Допрашивали всех рабочих общежития, где жил Шалима, но все, как один, показали, что в тот вечер в бараке никого не было. Да в конце концов все это могло произойти вовсе не в бараке. И тогда возникла мысль о том, что нападение на Шалиму и Кравченко надо рассматривать в связи с исчезновением Новосельцева, что на территории комбината орудует контрреволюционная организация, но напасть на ее пока что не удается.
Огромная толпа народа провожала на кладбище прах Ашхуна Шалимы. За гробом шел Долматов, старый большевик, за плечами которого был тяжелый путь подпольной борьбы. Он, идя за гробом, наверное, думал о бессмысленности смерти Ашхуна. Тугие желваки на его лице ходили в такт шагам. Рядом — Крымкович, деятельный, бодрый человек, опытный боец, черпавший свою энергию и решимость в мудрости партии. Орден Ленина был у него на груди, высшая награда великой страны. Мастер Вортыленко, один из первых строителей комбината, «старожил», зачинатель того темпа высокого напряжения в работе, нашедший себя с помощью партии, в ее рядах. Шел и старший горновой первой домны, тоже награжденный орденом Ленина, наставник десятков горновых, которым он щедро отдавал свой сорокалетний опыт. Стройной колонной шли за гробом своего товарища комсомольцы. В первой шеренге были Яша Аверин, вожак комсомольской бригады прокатного цеха Свищ, рулевой «Мариона-2» Валентина Берзинь. С непокрытой головой шел американец Томас, отказавшийся от возвращения на свою «свободную» родину, обретший вторую, подлинную родину раскрепощенного труда и творческой мысли. Это была монолитная армия пожилых и юных, сплав зачинателей и продолжателей дела воплощения в жизнь одной великой идеи, идеи Ленина.
Был тут и мозырянин, в сердце которого не унималась боль.. Он, как больной, ежился от холода, у него мелко дрожала нижняя губа, по лицу пробегала тень растерянности и отчаяния. Он правым локтем чувствовал своего «кореша», и казалось мозырянину, что огнем горит его правая рука, словно вся покрыта она струпьями.