В глубокой задумчивости последней она вышла за школьную ограду. И очнулась от того, что была схвачена за руку. Худощавой темнокожей женщиной лет 30, одетой, пожалуй, слишком легко для такой погоды.
– Ты Сисси Мартин? Было непросто тебя найти. Нам нужно поговорить.
И она пошла за ней. Хотя вроде бы до сих пор не имела склонности ходить за незнакомыми людьми для каких-то непонятных разговоров. Просто безотчётно поверила этой женщине.
Они сели на скамейке в тени зарослей. Если б Сисси сейчас наблюдала за собой, она б, наверное, отметила, что держится необычайно свободно, даже рюкзак на колени не положила, не сцепила руки на коленях. И позволила себе разглядывать странную незнакомку не очень даже украдкой.
– Как дела в школе?
– Вы же не об этом пришли поговорить?
– Ну почему, может, и об этом. Мне очень интересно, как ты живёшь, Сисси, как ты жила все эти годы.
– Кто вы?
– Ты, конечно, удивишься и не поверишь сперва, - женщина улыбнулась, и Сисси невольно подумала, что это одна из самых потрясающих виденных ею улыбок, - я твоя мать.
– Да ну? Это исключено, моя мать, видите ли, была белой женщиной. Кроме того, она совершенно точно мертва. Я видела не только её могилу, но и отчёт о вскрытии, хотя этот мой интерес, конечно, не встретил восторга.
– Я знаю, - женщина снова улыбнулась, чуть наклонив голову, смоляно-чёрные кудри заиграли бликами даже несмотря на довольно пасмурный день, - просто это не была твоя мать. Посмотри на мои руки. А теперь на свои. Характерная длина и кривизна безымянного пальца, я сразу заметила это сходство, когда ты родилась – пальчики совсем маленькие, но уже такие… в которых узнаёшь родные черты… И уши. Говорят, у каждого человека они индивидуальны, 7 миллиардов вариантов ушей… Но наши кое-чем похожи. И хотя твои уши сейчас закрыты волосами, я знаю, что вот тут у тебя есть такой остренький хрящевой выступ… как и у меня.
Потрясённая Сисси скользнула пальцами по уху. Но как… как это может быть?
– Вы… Зачем вы это говорите? Вы ведь просто видели мои фотографии и…
– О каких признаках ещё мне рассказать? Да, их не слишком много… Могу попытаться описать форму твоих щиколоток, уж фотографию твоих ног я нигде не могла видеть. Скажи, зачем мне тебе врать? Сисси, Сесилия Мартин не была твоей матерью. А Билл Мартин – не твой отец. Тебя подкинули, подменив младенца, такая наша собственная программа защиты свидетелей, кровавая и беспощадная, согласна. Так пришлось поступить, прости. Нам… слишком сложно было оставить тебя у себя. Так что… ты, кроме того, что не свою фамилию носишь, день рождения должна праздновать на день раньше…
– Что? Но… Это ведь значит…
Обняв себя за плечи, Сисси сидела, низко наклонившись вперёд, почти положив голову на колени, невидящим взглядом глядя перед собой. Да… Только одно – ужасное, абсурдное, но самое логичное объяснение у всего этого может быть.
– Вы – Амелия Уайт.
– Да. Вижу, ты многое знаешь…
– Никто не понимал моего интереса к этой истории. Почти никто… А оно, оказывается, было совсем не удивительно… Неужели и правда ребёнок, не зная, может вот так что-то чувствовать?
– Прости, Сисси, раньше я приехать к тебе не могла. Ну, думаю, это ты тоже знаешь.
– А он – мой отец…
–Да.
Они сидели рядом. То молчали – и не чувствовали напряжения, то говорили – скорее утверждениями, чем вопросами.
– Что же случилось с настоящим ребёнком? Где он? – только это, пожалуй, и было вопросом.
– Врать не буду – не знаю. Во всяком случае, он должен быть жив. Кстати, да, это он, на самом деле у Мартинов был мальчик… Как повезло, что роды не случились днём-двумя ранее… Том хотел, как говорил, его убить – чтобы совсем не оставлять улик, чтобы никто даже предположить не смог… Но не убил. Куда-то увёз, то ли в Эванс-сити, то ли даже в Саксонберг, отсутствовал он тогда долго. Подбросил к больнице. Это было сложно и рискованно, но он решил поступить именно так.
– Да… Он никогда не убивал детей… Я знаю…
– Он просто хотел спрятать тебя от всех, дать шанс на нормальную жизнь, которой совершенно точно не было бы у нас. Он же знал, нас найдут. И кто бы после этого тебя ни воспитывал – это совершенно точно были бы не он и не я. Смог ли бы хоть кто-то полюбить тебя, дать тебе тепло и заботу, зная, чья ты? Твой приёмный отец любит тебя так сильно, потому что не знает… Пусть не знает и дальше. Ни к чему им всем знать, достаточно того, что знаем мы. Для меня было главное увидеть тебя… Убедиться, что с тобой всё хорошо. Там, в больнице, я только той мыслью и могла себя утешить – что ты не растёшь в каком-нибудь приюте, что на тебя не показывают пальцем, пересказывая друг другу особенности твоего рождения, не шарахаются от дочери маньяка, у которой и мать тоже лечится в сумасшедшем доме… Я там почти не видела газет, не знала новостей. Меня берегли от всего, что могло меня взволновать, ухудшить моё состояние. Они знали, что я родила в плену, но полагали, конечно, что ребёнок умер. Что в довершение ко всем ужасам моей жизни я пережила смерть ребёнка. Я не рассказала им, конечно. Не хотела портить тебе жизнь. Но рассказать правду тебе – да, я хотела. Потому что ты её заслуживаешь. Потому что сама её искала. И если ты теперь захочешь, чтоб я исчезла из твоей жизни – я пойму… Хотя почему-то мне кажется, что ты не захочешь…
Сисси распрямилась. Лицо её было мокрым от слёз. Это зрелище реально могло б потрясти случайного свидетеля – плакала Сисси очень, очень редко.
– Вы моя мать. Моя живая, настоящая, любящая меня мать. У меня не было матери. У меня была могильная плита на кладбище, к которой я исправно приносила цветочки, и фотография на каминной полке, и сухие строки полицейского отчёта. И вечный вопрос – почему. Да, была тётя Сара, для которой я была утешением, потому что в отличии от Кристины, могла бегать, громко смеяться, не бояться упасть с качели… И у меня была лучшая на свете мачеха – вторая жена моего отца, его работа. Вы не думали, что у меня тоже очень много нерастраченной нежности, много несказанных слов? Моя мать 9 месяцев носила меня, запертая в тёмном холодном подвале, где устала вздрагивать от каждого шороха, где слава богу, не было крыс, но было пострашнее… Моя мать ещё много лет прожила в холоде… Мы заслужили немного тепла.
– Серьёзно? Ты считаешь, это реально?
– Что, пригнуть шерифёнка к ногтю? Отвечаю, чувак, это делается просто, я в Балтиморе такое проворачивал легко и запросто, всё на мази было.
– Да, а теперь ты не в Балтиморе своём, и даже не в Питтсбурге, а в вшивом Хармони…
– Так, объясняю ещё раз на пальцах. У меня на руках баксы. Много. И товар. Много товара. И с тем и с другим меня давно ждут в Огайо, только вот попаду я туда… не знаю, когда. Потому что шерифу, понимаете ли, приспичило устраивать на выезде из города кордоны. И для этого он заручился поддержкой всех окрестных городов. Такому количеству народа на лапу не дашь. Поэтому не один только я сижу тут тихо, как мышь. А того гляди, и тут до нас доберутся. Поэтому, если хочется, чтобы жизнь и дальше была райской – надо что-то делать, чувак. Так вот, шериф станет гораздо менее зорким и гораздо более сговорчивым, если его собственный сыночек будет в чём-то таком замешан. Чтобы отмазать сыночка, плюс избавить его от дурной компании, он на все четыре стороны нас из города выпустит, да ещё и денег даст на дорогу. Надо только грамотно подойти к вопросу. Повязать его на чём-нибудь серьёзном.