Резко помрачнев тут же потерявшим былое дружелюбие лицом, смуглый человек, скрючившись похожими на орлиную лапу пальцами, протянул руку, грубо и собственнически ухватился за чужой пойманный локоть, стянутый мокрой колючей шерстью налепившегося исхудалого свитера. Требовательно дернул на себя и, склонившись донельзя ниже, чтобы оказаться над самым мальчишеским ухом этим своим распутным сигаретным ртом, предупреждающим хрипом проклокотал, обдавая замерзшую кожу горячим парным дыханием:
— А вот этого я бы делать не советовал, душа моя. Заметь, я ведь стараюсь быть с тобой добрым, терпеливым и обходительным, а мне оно, знаешь ли, не то чтобы сильно свойственно… — Подержав свои жуткие медно-рысьи осколки с пару-тройку секунд закрытыми, будто таким настораживающим мурашчатым способом стараясь успокоиться, он тяжело вдохнул, выдохнул, еще раз вдохнул, после чего, перепугав уже практически до кольнувших под сердцем чертиков, нежданно-негаданно распустился повторной добродушной улыбкой, обласкивая бессильно попятившегося юнца чуть вопросительным, но вроде бы критически — да что с ним было не в порядке?! — недоумевающим взглядом. — Что же ты так всё смотришь на меня, милый мальчик, словно я тут на тебя ножи и вилки затачиваю…? Кстати! Я, наконец, вспомнил, о чем хотел тебя все это время спросить! Известно ли тебе, моему маленькому талантливому сатиру, хоть что-нибудь подлинное о благочестивом дядюшке Шекспире, этакой косвенной купидоньей стрелой облачившем тебя в платье да прописавшем нашу незабвенную встречу в стародавней летописи грядущих времен?
То, что из минуты в минуту творилось со спятившим, бросающимся из крайности в крайность, чересчур импульсивным и нездоровым человеком, было настолько непостижимым и не укладывающимся в плывущем каруселью рассудке, что Юа, на миг потерявшийся за исторгаемой гребаным Рейнхартом принижающей властностью, впервые сподобился ответить и среагировать иначе, чем просипеть две дюжины задушенного мата: в рассеянном отрицании слабо качнул головой, после чего, завидев на дне желто-черных радужек разгоревшийся в предвкушении костер, тут же закусил за щекой язык и торопливо уставился под ноги, в бельмастой слепоте вглядываясь в лупящие по ботинкам косые струи и старательной отупляющей мантрой заставляя себя думать о том, что ощущение промокших штанов, въевшихся в онемевшую кожу — одно из самых мерзких, какие ему доводилось испытать. Куда, если не лгать, мерзее, чем тот же полувозбужденный вдохновленный придурок под притершимся боком или впихнутая в горло прогулка в чужом незнакомом обществе под одним-единственным детсадовским зонтом.
— Это, стало быть, «нет»? Не известно? Тогда я с радостью поведаю тебе, мой мальчик! Вот прямо сейчас, под этим чудесным располагающим дождиком, в этот темный и холодный, но уютный и делающий меня бесконечно счастливым вечер непременно поведаю. С еще бо́льшим удовольствием я бы устроил для тебя небольшую экскурсию по не самым известным улочкам нашего застенчивого городка, попутно раскрыв одну или другую его надежно припрятанную тайну, и о Шекспире бы тоже где-нибудь там же и рассказал, но ты, вероятно… Нет-нет, не нужно торопиться с ответом — я вижу, что пока он далеко не положительный, да и я совсем ни к чему тебя не принуждаю, честное слово. Не спеши обругивать меня и не спеши, прошу, столь категорично отказываться — все это не горит, главное, что я могу дышать с тобой рядом и в полной мере наслаждаться твоим оществом, а остальное — дело далеко десятое. Что же касается нашего садистичного короля всея трагедий… Принято считать, что неоценимейшая его заслуга заключается перво-наперво в том, что он сумел обогатить скудный по тем временам английский словарь на одну тысячу и семь с хвостиком сотен нововведенных, ранее не существовавших слов. Еще, пожалуй, любопытным можно счесть и то, что, выбирая местами скандального действия Францию или Венецию, Италию и прочие осточертевшие красоты затоптанной старушки Европы, мсье Уилли никогда не покидал пределов родной Англии — только попробуй вообразить, какую нужно иметь фантазию, дабы все так живописно прописать, невольно заставляя поверить… Так что лучше бы он, думается мне, обладая столь колоссальным воображением, взялся не за слезоточивые сонетики, а за, скажем…
Он все болтал и болтал, этот не умеющий останавливаться лунатничающий дурак с лунатничающим под стать именем, жестикулировал блудливыми руками, то и дело пытающимися общупать, облапать да пристроиться где-нибудь на плече, и Юа, который продолжал относиться к нему, совсем только что хватавшему за шею и склонявшемуся на колени в определенно перверсивных порывах, с прежним заслуженным недоверием, невольно узнавал, не находя сил зажать себе уши и прекратить так жадно и потерянно слушать, и о запрещенных — что в них такого неугодного водилось, кудлатый придурок так и не объяснил, а спросить не позволяла не то сдувающаяся воздушным шариком гордость, не то простой застыженный страх — обществом обруганных пьесах, и о пьесах тех, что были навсегда утеряны за ходом тектонических хроносовых плит.
Шагающий семимильными шагами завывающего волчьего Фенрира, уничтожающий небо, воду и землю, чумной апокалиптический прогресс грозно и упрямо несся по проторенной прямой, перепрыгивал через стареющие и разваливающиеся по крупицам горы, разбрасывал по черным-черным океанам и заражающимся фонящим свалкам убивающий одним случайным прикосновением урановый мусор, а вслед за ним, понукая вытащенных из книжных страниц млечнохвостых коней, брел, никуда не торопясь и ни о чем как будто не жалея, чокнутый романтик Микель-Дождливое-Сердце, томно вышептывающий на ухо странные свои правды, никогда прежде, пока не остановились сломанные ливнями стрелки, не заботившие аскетичного мальчишку с льдисто-синими, как бывает в одном лишь хмуром Рейкьявике, глазами.
Юа шел с ним рядом, забывал и про дождь, и про ветер, и про закрадывающийся в сжавшийся желудок стылый мороз, со все большим вниманием слушал, познавал то, чего познавать не хотел, украдкой поднимал глаза, разглядывая в сквозящих протоках полупрозрачных серых струй чужое лицо и размеренно шевелящиеся губы, и делал все это до тех самых пор, пока дорогу им обоим не преградили вынырнувшие вдруг из совершеннейшего ниоткуда…
Эльфы.
Самые настоящие, самые обыкновенные, насколько обыкновенными они в этом чертовом черством мире, безвозвратно разлучившемся со всем хоть сколько-то живым, душевным и сказочным, только могли быть: один — в изогнутом синем колпаке с плетеной ромбовидной тесьмой и синем же наряде, подпоясанным приталенным платьем, спадающим до обтертых колен, ниже которых проглядывали белые сморщенные штаны и высокие кожаные сапоги с мокрой меховой каемкой, а другая — в наряде идентичном, но красном, атласно-бархатном, с белой сорочкой у расстегнутой горловины и перекинутым через спину ошкуренным вещевым мешком, из которого выглядывала, пытаясь перевалиться да высыпаться наружу, безумная смесь из ниток, веток, отдернутых от стен клейких листовок и блуждающих уличных улыбок.
Одинаково светловолосые и кареглазые, изумительно гармонично сливающиеся с острыми ушами и орехово-шоколадными линзами на добрых смеющихся радужках, переодетые курносыми холмовиками неизвестные чудаки остановились на долю мгновения напротив двух чудаков иных, с интересом поглядели на избалованный мышиный зонтик, помахали перчаточными ладонями с широко растопыренными пальцами и, солнечно улыбнувшись, вновь преспокойно отвернулись, так и исчезнув в наваливающихся с опустившегося неба дождливо-туманистых сумраках, утаскивая вместе с собой небольшой, но тяжелый буланый валун, отбившийся где-то и когдато от матери-скалы да обросший с тех ушедших дней насыщенной пушистой зеленью погрызенного ветрами лишайника.
⊹⊹⊹
Улочки в Рейкьявике были маленькими, коротенькими, достаточно узенькими, петляющими причудливыми фейскими поворотами, выводящими, по обыкновению, только к двум существующим здесь векторам: либо к зализывающему ежащуюся набережную или трухлявые портовые баржи блокитному океану, либо к эпицентру дымянковых пустошей, где, обращенные в вековечный молчаливый камень, спали, укутавшись пожелтевшей ужовниковой бородой, старые йольские трётли. Сколько бы ни тянулась дорога, сколько бы ни задували просоленные замшелые шквалы, подолгу плутать в Рейкьявике не выходило при всем желании, если только где-нибудь в подлатанном кармане не завалялось подзабытого умения рассеивать колдовской скесский порошок да проходить прямиком сквозь стены, крыши и окна, поэтому в тот миг, когда дождь, сошедший на нет так же внезапно, как и растерявший последние крупицы заглохший фонарный свет, наконец, закончился, Юа с так и оставшимся сопровождать его Рейнхартом нырнул в нужный закуток и, покосившись на странно-притихшего мужчину, без особенной радости уставился на размазанную по асфальту массовитую тень, отброшенную тем домом, в котором он пытался приучиться просто и спокойно жить.