И черный Peugeot, рыча мотором, втек на территорию аэропорта.
И ударили тормоза, и зашумели-завозились мимо безликие торопливые люди, перетаскивающие урны неподъемного мусорного багажа.
И растеклось серостью прощальное небо города-одеяла, и ударило о берега молчаливое табачное море, и отразились от стеклянных стен сотки-Харпы косые лучи пробившегося рассвета…
И иногда Господь бывает жесток настолько, что, наперекор всем совершенным грехам и всем непрочитанным молитвам, оставляет тебя…
Жить.
Комментарий к Часть 44. Per aspera ad astra
**Per aspera ad astra** — через тернии к звездам.
**Нигредо** — чернота.
========== Двумя годами позже ==========
И будут сотни крыш.
Рассвет.
Абсент и виски.
Жар огня.
Окно.
Две пачки сигарет.
И разговор — глаза в глаза.
Под реконструированной сводчатой крышей дворцовых слезных драм и опер Королевского театра на Ковент-Гарден, на сцене триумфального напыщенного зала, где когдато отгремел первый в свете балет «Пигмалион», где отыгрывала свои сольные партии оставшаяся жить в веках Мария Салле, танцующая, наперекор всем устоявшимся традициям и минувшей в прошлом жестокой моде, без уз спеленывающего жесткого корсета, где короли и королевы имперских голубых кровей смотрели спектакли и слушали оратории, кивали в такт софизмам и потешались над шутовскими панегириками, кружился в репертуарном балетном танце кронпринц Рудольф, обнимающий тонкими дрожащими пальцами выбеленный водой и временем реквизионный череп.
Слаженные красивые ноги в жемчужно-белом эластичном шелке возносили над ализариновыми коврами и разбросанным цветочным нишами, имитирующими утренние охотничьи угодья, над занавешенными ложами и шифоновым бельем бывших умерщвленных любовниц, покуда в старинном северном моррисе взвивались лица Франца Иосифа и Елизаветы Баварской — родителей балеруна и самой известной за все минувшее royal time супружеской четы.
Мария Вечера, скромная и инфантильная горжетка с сияющими глазами прирученной лани, бросающей из-под ресниц томные испуганные взгляды-соблазны, то слетала с накрытой для нее внебрачной перины под одеялом из сгубленных траурных лилий, прячась за шлейфами и балдахинами из опалово-барканского маркизета, то поднималась на тонкие подвижные ноги, на гарцующих пуантах приближаясь к возлюбленной пассии и завлекая ту в страстный, но пропитанный воспламененным недоверием и дыханием близкой смерти танец.
Музыкальная соната майерлинга, пронизанная бемольными диезами и расходящимися хроматическими гаммами, вибрируя ниточками-нервами, гремела, музыкальная соната, тревожа слух, стекала, перекатываясь тучными ключевыми каплями отыгранной партитуры по бокам отполированных украшающих нефритов, и туманный свет, льющийся с потолка и из-под машинарного суфлерского пола, собирался в старых лунных птиц, порхающих вокруг имущей власть ячменно-русой шевелюры молодого танцора.
— А вот, к слову, если подумать немного… Знал ли ты, душа моя, что…
Мужчина, вальяжно расположившийся в королевской вип-ложе на одном из двух обитых жаккардом кресел, расшитых оттенком пятнистого бисмарк-фуриозо, отвел скучающий поблескивающий взгляд от утомившего его монотонного действа, с любопытством и крупицей ревности в опасных желтых радужках всматриваясь в сидящего рядом невозмутимого юношу: стройного, расписанного японской акварелью по фарфору, точеного, все равно так и не перегнавшего и далеко не догнавшего его в росте, и выглядевшего в целом так, будто только этим утром вышел из-за витрины диковинного антикварного магазинчика, стряхнул с элегантных цветочных плеч пыль и, ударив звонкими подкованными каблуками по мостовой, потерянным королевским франтом-фаворитом отправился вверх по изгибам Carnaby Street и King’s Road, выискивая позабывшее его счастье.
Юноша был удивительно худ, привычно бледен, обворожительно изыскан. Глаза — зимние переливы подлунного льда на волнах сонной Темзы, губы — спелый яблоневый лепесток, приходящий в солнечный мир в обдуваемом ветрами мае. Ресницы — нежный горностаев мех с воротника старушки-Виктории. Волосы — шик и роскошь, дарованная мантия, достойная истинного Короля, и сводящая с ума невозможная глубокая длина, ниспадающая ниже самих поджарых ягодиц.
Юноша держался гордо, держался дерзко, держался с бунтом и прямо; из-под черного бархатистого фрака с расширяющимися накрахмаленными манжетами на серебре гербованных пуговиц выглядывали белоснежные волнистые рукава стягивающей парадной рубашки, шею венчало кипенное жабо с брошью в переплетах геральдической Тюдорской розы. Черные тугие брюки из шелка, высокие черные сапоги на аккуратной выглаженной шнуровке и с достоинством перевязанными неброскими бантами…
Всего две секунды жадного трепетного любования — и мужчина против воли переменился в лице, жарко и горячо облизнул губы, тряхнул головой, увенчанной копной отросших волнистых локонов, струящихся до середины спины и бережно подвязанных в низкий хвост широкой белой лентой.
Строгий торжественный пиджак, строгая белая рубашка с бабочкой и строгие брюки с черными лакированными полусапогами от Jeffery West, Reynard, по граненой кобальтово-синей сережке в каждом проколотом ухе, с длинными вьющимися — Юа так и не смог понять, природой ли или все же потугами сумасшедшего настырного пижона, хранящего этот свой секрет в темном тайнике — ресницами — Микель Рейнхарт, точно так же, как и его молодой юноша, привлекал всеобщее внимание, в эпоху минувших благородных эонов, в эпоху переменившегося мира и совсем иных ценностей все равно представляясь посторонним глазам выгодной, завидной и желанной партией.
— Чего тебе? — хмуро и недовольно поинтересовался юноша, даже и не подумав повернуть в сторону говорящего головы, за что тут же поплатился тихим охриплым рыком почти что на ухо, близким дыханием в опаленную чувствительную щеку, сощуренным голодом глаз и требовательными пальцами — безымянный под обручальным золотым кольцом, точно таким же, как и на безымянном пальце юноши, — что, обхватив точеное запястье, едва то не переломили, повелительно дергая на себя и вынуждая обратить внимание пусть уже даже через силу.
— Я всего лишь хотел поинтересоваться, милый мой занятой строптивец, что известен ли тебе такой вот занятный факт: сей принц, что с битый час трясет перед нами своей пляшущей филейной частью, например, был подвержен отяготившей его жизнь наркомании.
— Нет. Не известен, — привычно буркнул Юа, недовольно косясь на любопытную, выкрашенную во всю палитру ближайшего косметического салона, женскую рожу, просунувшуюся из соседней ложи и пытающуюся то ли подслушать — что мало вероятно в силу грохота поднимающейся волнами музыки, — то ли подглядеть за тем, чего ей видеть вовсе не полагалось.
— Зато теперь вот ты знаешь, — довольно мурлыкнул Рейнхарт, все-таки не сдерживаясь, все-таки подчиняясь своим распутным бесам, этаким растлителям малолетних, дергая мальчишку — что для него какие-то там девятнадцать насмешливых лет? — на себя и заставляя неволей придвинуться ближе, чтобы едва не рухнуть на бережно готовые подхватить колени.
Взметнулись чарующие, отражающие весь собравшийся свет, волосы, ударило в ноздри извечно соблазняющим запахом душистых индийских цветов, и Микель, гортанно проурчав, всем своим видом — от поплывших заторможенных глаз и до мазнувшего по губам нетерпеливого языка — дал понять, что не отказался бы от аппетитного продолжения прямо здесь и сейчас: зрители все равно заняты балетом, а что до некоей неизвестной барышни — то и наплевать, и пусть себе глазеет, раз так нравится, разве впервые?
— Или, может, тебе известно, что человек этот прославился больной извращенной психикой и кощунственными способами поразвлечься? Что ты на это скажешь, сладкая моя черешня? — продолжая улыбаться — хищно, сбрендивши и голодно, — мурлыкнул господин лис, с настойчивым раздражением перетягивая мальчишескую руку настолько крепко и настолько близко, что тому пришлось невольно нагнуться, уткнуться носом в мужскую грудь и ощутить, как на затылок тут же надавливает рука другая, вздергивающая за густейшие волосы, подтягивающая к ожидающему лицу и отдающая на растерзание алчным изголодавшимся губам.