Закончив московские дела, Маркиш уехал в Донбасс. Ко дню его отъезда я знала — отчасти догадывалась — что Меир перебрался в Макеевку, спасаясь от ареста. А арест висел над ним и грозил ему — бывшему нэпману. Нэпман, скрывающийся от ареста — явление, характерное для России тридцатых годов. Раньше ли, позже — нэпмана, как правило, ловили и сажали только за то, что он следовал Новой Экономической Политике большевиков. Меиру до сих пор везло — ему удавалось избежать тюрьмы.
Через несколько дней после отъезда Маркиша, перед вечером, в дверь нашего дома постучали.
— Лазебникова можно видеть? — осведомился какой-то человек.
— Он еще не вернулся с работы.
— Извините, — сказал незнакомец, отходя от подъезда.
Мы не придали значения этому визиту, даже не вспомнили о нем, когда пришел отец. Не успел он, однако, сесть за стол, как в дверь снова постучали, и отец вышел в переднюю — открывать.
Прошла минута, две — отец все не возвращался. Мы с мамой вышли на улицу — и увидели отъезжающий от нашего дома автомобиль.
На сей раз отца арестовали, не предъявив ордера, даже не поставив в известность его семью.
Сутки мы сидели дома — в слезах, в отчаянье. Потом почтальон принес письмо без обратного адреса. В конверте лежал клочок бумаги со словами: «Прошу того, кто найдет эту записку, отправить ее по такому-то адресу…» На другой стороне бумажки отец писал: «Меня везут в вагоне для арестантов. За что забрали — не знаю. Кажется, едем в сторону Екатеринослава. Записку выброшу в окно на ближайшей станции — даст Бог, кто-нибудь подымет».
Получив записку, узнав, что отец жив — мама тут же начала действовать самым энергичным образом. Она разыскала бывших екатеринославских дельцов-нэпманов — вернее сказать, их семьи: мужчины все поголовно были арестованы, увезены в Екатеринослав. Жены арестованных рассказали моей маме то, чего она не знала: началась «золотуха». Каждый город выполнял и перевыполнял свой план по аресту бывших нэпманов и просто богатых людей. Каждый город хотел арестовать их как можно больше, чтобы заслужить похвалу и одобрение — поэтому подымались домовые книги и другие документы, там отыскивались когда-то жившие здесь, а потом уехавшие в другие города граждане. Агенты ЧК отправлялись в эти города и хватали там своих жертв — втихомолку, как моего отца, чтобы арестанта не успел «присвоить» себе другой город. Мой отец никогда не был связан делами с Екатеринославом — но был женат на екатеринославке, как значилось в книге Записи актов гражданского состояния. Вот и решили, для «увеличения счета и выполнения плана» арестовать его и отвезти в Екатеринослав. «Золотуха» шла по стране Советов!
Что же это такое — «золотуха»? Исследователи, потрясенные бессовестным, кровавым концом НЭПа, почти упустили из виду окончательную расправу с ним — «золотуху». «Золотуха» носила всесоюзный характер. Вот в чем заключалась ее сущность.
Всех не успевших умереть собственной смертью или быть убитыми нэпманов решено было вновь посадить и «трясти» до тех пор, пока они не отдадут утаенное в прошлом золото, ценности или деньги. Государство нуждалось в деньгах, в больших деньгах — вот оно и решило действовать самым действенным способом: отнять эти деньги у своих граждан. Не облагать их налогами, не уговаривать подписаться на заем — а просто отнять. Схватить за шиворот, трясти, бить, угрожать смертью — и отнять. А затем отпустить за ненадобностью на свободу. Задача была несложна — как, скажем, отбирание кошелька у прохожего человека в чистом поле, ночью.
Я связалась с Маркишем. Узнав, в чем дело, он хотел немедленно вернуться в Москву — спасать моего отца. Но, подумав, мы решили, что мне самой следует ехать в Екатеринослав.
Нагрузившись продуктами, приобретенными по талонам Маркиша в специальном распределителе (после удушения НЭПа в стране ощущался недостаток продовольственных и промышленных товаров), я села в екатеринославскии поезд. С вокзала я решила ехать прямо к родителям Маркиша.
Старый Давид был подавлен, Хая — мать Маркиша — то и дело повторяла: «Всех сажают, всех сажают…» Давид боялся за гордость семьи, за Меира: его уже искали. Поэтому Давид согласился довести меня лишь до начала той улицы, в конце которой помещалась тюрьма: он не хотел привлекать к себе — а через себя к Меиру — лишнего внимания.
Площадь перед тюрьмой была черна от народа — словно бы праздник какой здесь проводили, или ярмарку, или устроили центр черного рынка. Люди толпились, ели принесенную с собой пищу, переговаривались. Меня, как человека нового, тут же забросали вопросами: